Два кадра в секунду, чтобы наверняка. Почти минуту я позирую на волонтёрских основах. Она снимает фотоаппарат со штатива и быстрым шагом подходит ко мне, показывает снимки. Там я стою между двух колонн – чёрный силуэт, лица не видно, – сзади меня – начинающие желтеть деревья, серое небо, пролетающая на его фоне чёрная птица… Она так показывает мне порядка десяти снимков, которые отличаются друг от друга только тем, что где-то я между колоннами ближе, а где-то дальше, ну и, конечно, не везде запечатлелась птица, а только на одном снимке, который она показала мне первым. Она поднимает взгляд на меня. Из-под чёрного, промокшего насквозь капюшона показывается бледноватое лицо, писаное строгими чертами, тень от капюшона, падающая на её бледную кожу, делает её чуть загадочнее, чем это было, когда она смотрела на меня через линзы объектива. Мягко-карий взгляд наполненных меланином глаз, восторженный от получившихся кадров, смотрит куда-то сквозь меня, словно я призрак, она смотрит ровно на то, что находится за моей спиной, но он, взгляд, не холодный, живой, настоящий. Тонкие губы, выделенные бледно-розовой помадой, произносят:

– Молодой человек, а вы не могли бы мне ещё немного попозировать вон там? – Она указывает пальцем в сторону кладбища, где лежат ветераны, горит вечный огонь. Всегда мечтал позировать рядом с кладбищем, жаль, что у меня только рак не нашли. Я отвечаю:

– Хорошо, мне всё равно особо делать нечего, – и я иду за ней туда, куда только что указывала её рука.

Я давно не убирался у себя в коридоре, что видно по почти сантиметровому слою пыли. Он везде: на обуви, которую я ношу довольно редко, на полках, под ними. Если провести здесь пальцем, то на нём будет чёрный густой комок пыли. Я ставлю кроссовки чуть левее обувной полки – пыль там не успевает осесть, потому что эти кроссовки у меня самая популярная обувь.

Я прохожу на кухню и вдыхаю запах плесени. Хлеб, который уже отправляется в мусорное ведро. Закопченная турка, которую я также давно не оттирал от копоти стоит на столе. Я беру её и засыпаю туда две чайных ложки помолотого пару дней назад кофе, наливаю воду, а потом ставлю её на плиту. Главное, не забыть выпить вечером трифтазин, остальное мелочи. На воде появляются маленькие пузыри, она приобретает тёмно-коричневый, почти чёрный цвет, образуется кофейная тёмно-бежевая пенка и характерный аромат наполняет кухню. Кофе закипает, я снимаю его с плиты и даю пенке осесть, потом кипячу ещё раз, и ещё. Этот способ заварки называется «Кофе по-турецки».

Пройдя с горячим кофе в комнату и усевшись на диван, я замечаю на стене старую фотографию. Всё, что я могу, это снять и убрать её куда-нибудь подальше. Я не хочу её видеть, на ней всё то, чего у меня больше нет. Может быть, я бы и хотел её выбросить, но не смогу.

На фото четыре человека, ровно половины из них уже нет в живых. На выцветшей глянцевой фотобумаге за пыльным стеклом стоит мой отец в военной форме, на груди три ордена, не знаю каких, я не разбираюсь в военных делах. Отец левой рукой обнимает мою маму, она так устало и уютно улыбается, карие глаза, тёмно-каштановые волосы с небольшими кудрями. Мама левой рукой обнимает за плечо стоящего перед ней Стаса, моего брата близнеца. Он серьёзен, гордость семьи, спортивного телосложения, не накачанный, но заметно, что он занимается спортом, взгляд уверенного в своём будущем человека, глаза будущего военного. Героя. В другом конце фотографии отец небрежно держит меня за плечо правой рукой, на фото я в чёрной футболке, синих джинсах, волосы сантиметров, наверное, двадцать, чёрные, густые, отец это очень не любил. Стыдился меня, говорил, что мужчина должен выглядеть иначе, приводя в пример бритого почти под «ноль» Стаса.