– И что, они каждый день будут меняться?

– Может быть и так.

– А как же я?

– Разбирайтесь с вашей дирекцией, – отрезала дежурная.

Поднявшись в номер, он открыл форточку. Сильно болела голова. «Юрмилов предатель», – думал он устало, глядя в окно на солнце, которое, поднимаясь всё выше, отраженно блестело цинком холодных крыш над безлюдной, лишенной тени, розоватой панорамой города,

Поздним утром гостиница затихала: редкие шаги изредка раздавались гулким эхом из конца в конец коридора. Троицкий сидел в постели, поджав ноги; перед ним поверх одеяла в беспорядке валялись журналы и сборники пьес. За окном было пасмурно. Хотелось есть. Но в буфет он уже опоздал. Сосед по номеру, третий за неделю, вечерами заваривал большой глиняный чайник, угощал пирожками, мог приготовить салат, смастерить легкий ужин, вызывая разом восхищение и зависть у Троицкого, который этого не умел и рабски зависел от буфетов и столовых.

Просматривая пьесы, он всё искал что-нибудь для самостоятельной постановки. Вдруг, зачитавшись, с трудом отрывался от страницы, привлеченный шумом в коридоре, прислушивался как кто-то ходил там, останавливаясь и громко расспрашивая дежурную, и опять принимался за пьесу.

– Кто там? – отозвался он на резкий стук в его номер.

Дверь скрипнула. Обернувшись, он увидел в комнате военного.

– Серый, – радостно бросился к нему военный, – ну, черт, еле тебя нашел.

Они обнялись. От Виталия Руднева несло «Шипром». Фуражка, шинель, лицо были мокрыми и холодными.

– Ты как узнал?

– Мать в письме написала. Здорово получилось, правда? – радовался Руднев, раздеваясь и отряхиваясь от дождевых капель. – Вот куда нас занесло. Не думали, не гадали. Ты, как знаешь, Серый, а я годок тут протрублю и в академию.

Прикрыв одеялом постель, Троицкий одевался.

– Я свою академию закончил.

– Мне тут, сказали: раньше, чем через три года, не отпускают. Надо сделать, чтоб отпустили. Я уже кой-какие книжечки взял по специальности. Ничего, буду почитывать понемногу, готовиться… Есть у меня еще один козырь. Познакомился, представь, с дочкой замполита, так… Слушай, когда у вас начнется сезон, ты мне пару контрамарок обеспечь. Надо сводить её в театр. Задачу понял?

– Понял, – кивнул, рассмеявшись, Троицкий. – Как это ты… сразу с места в карьер…

– Что значит – сразу?

– Деловой очень.

– Серый, первое, что я усвоил для себя в этой жизни, это… Если есть у тебя к кому-нибудь дело, выкладывай сразу, не темни, не мямли, иначе напряжёнка, и… А я этого не люблю.

– Мудрец.

– А ты как думал! Хочешь, чтоб тебя уважали, уважай чужие слабости и при случае ублажай свои – в этом, Серый, всё!

Руднев замолчал и задумался, отсутствующе глядя на Троицкого небольшими серыми, близко посаженными глазами.

– А помнишь, Серый, как мы Ирке Чуркиной букеты роз в окно швыряли? Кустища какие были у соседей, да? Помнишь? Кругом темнота… Как только Ирка свет зажжет, окно откроет, мы шарах, шарах, и наутек… А однажды, помнишь, я стекло ей букетом разбил.

– Помню, – кивнул Троицкий, – подкову к букету привязал.

– На счастье, – улыбаясь, вспоминал Руднев.

И обоим представился их дом с кустами роз под окнами, теплые вечера, скамейка в сирени, где они вчетвером: Троицкий, Ирка, Руднев и Ленька – засиживались до темноты.

– Чуркиной кидали мы с тобой розы, кидали, – прервал молчание Руднев, – а она за Леньку замуж вышла. А он, помнишь, каким был рохлей?

– Значит, это правда?

– Что они поженились?

– Ну да. Я же этого не знал, ничего не понимаю, – признался Троицкий. – Ленька написал, что мы с тобой ему надоели, что нам до него нет никакого дела, и послал нас ко всем чертям… А я не пойму, шиза, думаю, очередная… Она ж его не любит…