Глаза у Книги сузились, сделавшись как две колючки.

– Вы будете работать? – холодно спросил он.

– Буду, – зло ответил Троицкий и спрятал листок с текстом в карман.

Дальше всё было разыграно умело, как по сценарию.

– Я вижу, вы сегодня не готовы к работе, – остановил репетицию Книга, недовольный тем, что Троицкий произносил свои реплики под суфлера. – Лучше бы роль учили, вместо того, чтобы бегать по кабинетам. Доказывайте нам здесь, на площадке, если…

– Я знаю текст… в тех сценах, которые мы с вами разбирали. Эту я прохожу в первый раз…

– Почему же остальные знают?

– Мы же её репетировали, Михал Михалыч, в прошлом сезоне, – вступилась Артемьева.

– А если репетировали, то сыграйте мне, а не жуйте текст. В чем смысл вашей работы над текстом роли? Вы должны найти в каждой фразе главное слово, так сказать, её нарыв, к которому притягиваются остальные в силу болевого импульса. Вот вы, – он указал на Троицкого, – какое слово в вашей фразе может быть таким нарывом?

– Я не знаю.

– Вы что, не понимаете, о чем я вас спрашиваю?

– Не понимаю.

– Юрий Александрович, а вам понятен мой вопрос?

– Да, Михал Михалыч.

– Вы, – ткнул Книга пальцем в Троицкого, – или неуч, или злостный саботажник. Прочтите эту фразу еще раз.

Троицкий прочитал.

– Я не просил вас читать. То, что вы умеете читать, я уже понял.

– Что же вы хотите?

– Осмысленной речи, – взревел Михаил Михайлович. – Вы бессмысленно болтаете слова, вы ничего не можете, рано вам еще выходить на сцену в такой роли. Плохо вас там учили в Москве. Может быть, вы и способны, но плохо обучены. Я отказываюсь тратить на вас время. Мы выпускаем этот спектакль к дате. Освободите площадку. А вы, Юрий Александрович, – решительно махнул он рукой, – прошу вас, займите его место.

– Здорово он тебя уничтожил, класс, – внятно сказал Рустам.

Троицкий долго не мог выбраться из-за стола. Наконец, кое-как отодвинув стул, вышел в коридор, лопатками чувствуя на себе взгляды актеров, проскочил мимо дежурной, склонившейся над книгой, и толкнул дверь на улицу. «Собрать сейчас вещи и вечером в Москву». Навсегда – от этих козней, Михаила Михайловича, всей этой камарильи… «Они думают, – всё спорил он с кем-то, – что знают что-то, что мне неизвестно». Он вздохнул и зло подумал: «Выучились, как обезьяны, по звонку кидаться к кормушке и вопить дурными голосами». Это кричала в нём боль, но он не находил слов, чтобы её заглушить…

Неспешно шествовали мимо прохожие, проносились машины. Щурясь, смотрел он на нежаркое осеннее солнце… Хлопнула дверь.

– Сережа, – обрадовалась Артемьева. – Какой же ты молодец, что дождался меня. Сегодня идём к нам на прощальный банкет… Олег устраивает.

Она взяла его под руку.

– Да, тебе грозит выговор за самовольный уход с репетиции. Это уж они для тебя сделают. Арик Аборигенович еще не представился?

– А кто это?

– Боже мой, значит, ты еще невинен. Арик Аборигенович заведующий труппой. Наверное, мается уже, горемычный, в хоромах репконторы, ждет не дождется тебя с объяснительной запиской.

– Он что, татарин?

– Почему? Ах, нет. Вообще-то папу его звали как-то по-другому, но в театре уже никто не помнит – как. Все его испокон веку зовут Арик Аборигенович. Он откликается. Ладно, у нас еще будет время поговорить о нём. Я очень голодна.

После обеда она потащила его в химчистку. Из химчистки они зашли в магазин. Оттуда в прачечную. Из прачечной в библиотеку. Из библиотеки в Дом культуры, где Артемьева вела кружок, и уже оттуда, когда совсем стемнело, поехали в общежитие.

Общежитие находилось в «хрущобе» прямо против железнодорожного вокзала. Когда-то к вокзалу примыкал целый район частных построек – с садами, огородами, пыльными узенькими улочками и курами на проезжей части. Теперь дома снесли вместе с яблоневыми и вишневыми деревьями, кустами сирени в палисадниках и старыми тополями, пылившими весной цепким белым пухом, и понастроили на открытой площадке серые пятиэтажные коробки, вперемежку поставленные друг к дружке фасадами или торцами.