– Если любовь, при чем тут семья? – сказал он вдруг резко, с ожесточением.

– Значит, по-твоему, семья не нужна?

– А зачем она?

– Как же – семья!

– Государству выгодно, чтобы ты был свободен и со всеми потрохами занят в производстве, а не забивался в свой семейный мирок. Тем более, что все мы – одна семья, – сострил он опять с непонятным ей ожесточением.

Пообедав, они вышли на площадь и, дойдя до балюстрады, венчавшей каскад пересохших фонтанов, остановились.

– Сейчас мне пишет, что я нарочно якобы ничего не делаю, чтобы устроить его здесь на работу. Будто бы для того, чтобы одной здесь развлекаться… А какие у нас развлечения – репетиции да сплетни, а скоро начнутся выездные… А тут дороги ужасные… Чувствуешь, листья жгут?

Галя втянула в себя горьковатый воздух и закрыла от удовольствия глаза.

– Что ты намерен делать?

– Ничего. Ждать главного.

– Главный не будет из-за тебя ссориться с Книгой. Слушайся меня, иначе так и останешься для них смутьяном. А таких не любят. Здесь не принято, чтобы молодой артист имел свое мнение. Всегда найдутся такие… и очень уважаемые режиссеры, для которых отсутствие личного мнения является признаком твоей профпригодности…

– Снимет с роли? Пусть! Но Михал Михалыч это еще не весь театр. Актеры…

– Они не поддержат. Не обольщайся. Посочувствуют, да. Но это так сладко – сочувствовать чужому унижению.

– А я не считаю себя униженным. У Книги свой взгляд на роль, у меня свой. Ему нужен обаятельный прощелыга, мне – живой человек. Это нормальная здоровая борьба, и я в ней не уступлю.

– Он режиссер…

– А я актер, и отвечаю за то, что делаю в спектакле не меньше его, а может, и больше. И так пьеса плохая, а если Андрея играть безмозглой куклой, то спектакль совсем превратится в дохлую болтовню о том, чего мы не имеем, и чего иметь не будем, потому что трýсы.

– У тебя и самомнение, – усмехнулась Артемьева

Троицкий покраснел.

– Мне можно, я молодой специалист. Слышите, хоть и молодой, но специалист!

– Эту пьесу, Сережа, никакой специалист, даже молодой, не оживит.

– Неправда. – И он завелся, а когда нервничал, вид у него был взъерошенный. – И одна роль в спектакле может всё повернуть… конечно, как её сыграть. Скажем, Карандышев…

– Ну, сравнил воробья с орлом. У Островского…

– …или это разгулявшееся ничтожество, или изгой, защищающий своё достоинство человека… Другое дело, перед кем? Правда, обыватель в то время еще не читал «Капитала», и для них Кнуров, Паратов – это всё уважаемые в городе люди…

– Не даст он тебе сыграть по-своему.

– Не даст? Посмотрим.

Галя пожала плечами, сказав не без ехидства:

– Еще один объявился.

– Что это значит? – насторожился Троицкий. – Почему здесь все говорят: «Еще один появился?»

– А тут несколько лет назад актриса роль просила, ей отказали. Она режиссеру и говорит: «Вы за это поплатитесь». Поднялась на колосники и бросилась оттуда. От тебя, между прочим, ждут того же.

– Не дождутся. Пусть Михал Михалыч от меня на колосники лезет. Только я слышал, что актер в окно выпрыгнул…

– Я пошла, – махнула рукой Артемьева, – между прочим, обиделась на тебя. Но… чем бы дитя ни тешилось. Только, в самом деле, не выпрыгни в окно.

– Я не обезьяна, из окон не прыгаю и по колосникам не лазаю.

Галя с сожалением посмотрела на него.

– Пока еще у тебя на глазах московский флёр… Потерпи, и ты запрыгаешь.

– Опять? – Троицкий даже мотнул головой. – Мода это у вас или слабонервные такие?

– Да оглянись, Троицкий, посмотри, где ты.

– Смотрю, – с готовностью откликнулся он, медленно поворачиваясь вокруг себя. – Красиво! – И он показал туда, где, огибая холм, скрывалась за городом река. Там, внизу, по руслу реки, под темною громадою туч раскаленной болванкой зависло над горизонтом солнце, полыхая густым малиновым светом. – Красиво, да?