Это был самый кошмарный, самый долгий вечер в его жизни. Время тянулось мучительно, превращая мгновения в минуты, а минуты – в часы.

Герман сидел перед включенным телевизором, но совершенно не улавливал смысл происходящего на экране. Вместо агентов ФБР Скалли и Малдера, активно бравших за задницу очередного монстра, он видел, будто на сменяющихся слайдовых картинках, отражение разных частей своего лица в маленьком квадратике водительского зеркальца; зеленоватые сгустки слизи в унитазе; сморщенные, как от воды, руки; двух пауков, мостившихся у тусклого пыльного плафона на потолке в каком-то ужасно тесном помещении; добрые глаза немолодой медсестры; лицо Алекса, говорящего о начале финансового года; какой-то старый фотоаппарат на треноге с непропорционально большим объективом, в глубине которого чернела, медленно расширяясь, черная точка; оборванный кожаный поводок, свисающий вдоль фонарного столба, как дохлая змея…

Около двенадцати часов ночи Герман вспомнил, что так ничего и не ел сегодня. При этом его желудок хранил совершенное молчание. Германа это обстоятельство немного удивило, но не более того, – чем дальше развивалось его знакомство с вирусом, тем больше он терял способность удивляться.

Сильнее его тревожило другое: он не только ничего не ел, но и не пил, у него даже не возникало такого желания.

Он выключил телевизор с помощью пульта и взял с журнального столика квадратное зеркало на пластмассовой подставке, чтобы вновь проверить, насколько далеко зашли его дела. В сравнении с тем, как выглядело его лицо утром, дальнейших изменений он пока не обнаружил. Через секунду Герман резко отвел взгляд от своего отражения из-за сдавившего горло чувства и вытянул руку, чтобы поставить зеркало на место. В последний момент рука дрогнула, и зеркало, пролетев мимо журнального столика, разбилось.

В половине первого он вспомнил, что, после возвращения домой, он собирался принять ванну. Он уже почти не ощущал идущего от него запаха, даже когда снял рубашку, но все равно решил помыться, хотя бы ради того, чтобы найти себе, наконец, осмысленное занятие. Спать не хотелось, несмотря на поздний час.

По дороге в ванную он обратил внимание на повернутый к стене портрет.

– Ну, что скажешь, парень? Я совсем забыл о тебе, – Герман привел портрет в нормальное положение.

Гера молчал. Только глаза мальчишки, мерившие Германа осуждающим презрительным взглядом, будто говорили: «Трепач! – вот ты кто».

Казалось, Гера на фото заметно возмужал.

Пока в ванной набиралась вода, прошло около семи минут, но за этот небольшой срок Герман сделал два открытия.

Сначала из ванной, где шумела вода, он отправился на кухню, чтобы подымить в форточку (дыма в помещении Герман не любил и крайне редко позволял себе закурить даже в машине). Как только сигарета оказалась в привычном месте между указательным и средним пальцами, он понял, что курить совершенно не хочет. Он покрутил ее, слушая, как под тонкой бумагой шуршит табак, а затем отправил в мусорник. Секунду спустя только начатая пачка «кэмэла» последовала за сигаретой, как взвод солдат в тесном броневике за смелым разведчиком-добровольцем – парни отправлялись в долгий путь, где в конце их подберет на свалке какой-нибудь обрадованный бомж, или они попадут под дождь, потемнеют и разбухнут как покойники в своей тесной братской могиле.

Выходит, он бросил курить? Герман заглянул в мусорное ведро с саркастической ухмылкой. Эта ситуация напомнила ему то ли эпизод из какого-то старого фильма, то ли не менее старый анекдот, где приговоренному к смерти, которому предстояло через пять минут отправиться на эшафот – предлагалось бросить курить.