Однако в данном случае это было нечто другое и добавило ещё больше вопросов к его незавидному положению вынужденного узника.

– Может быть это прекрасная незнакомка, – принялся он создавать загадочный образ юной, томящейся в ожидании прекрасного принца, девы. – Может именно здесь, – с иронией и усмешкой продолжил он, – я встречу ту, которая изменит всю мою дальнейшую жизнь, и моё сердце, наконец, познает это неведомое, но такое желанное чувство любви. Ведь всякий человек по своей природе должен любить, возможно, это и есть единственное средство избежать однообразия и серости жизни.

Да она действительно была такой, его наполненная какими-то похотливыми желаниями жизнь. Он осознавал, что время безвозвратно уносит своим потоком в прошлое, казалось, ничего не замечающую вокруг, молодость. А всё же порой, где-то глубоко внутри, нечто неведомое отзывалось редким отголоском тоски одиночества, и пыталось говорить с ним на каком-то незнакомом для него языке. В такие минуты он чувствовал, как душит его неотразимой силы странный прилив «отвращения к жизни», отчего иногда просто хотелось рыдать. Но всякий раз эти позывы «малодушия» тонули в море страсти и удовольствий, которыми щедро одаривала жизнь, и от которых трудно было отказаться. Ведь всякая тварь в этом мире хочет любви. Разве человек не есть то самое существо, что и приходит в него ради этой самой любви? Порой ему приходила мысль, что он просто боится любить, и тогда чувства неодолимого презрения к самому себе терзали нутро. И он жалел себя за то, что жизнь так безжалостна к нему, и он вынужден стать её рабом и следовать за ней, и что она бессовестно выжимает из него по капле нечто ценное, оставляя внутри лишь пугающую пустоту.

– Почему в этих стенах мир мне кажется иным? Там, дома, я ни за что бы, ни стал думать о тех вещах, что так ярко проявляют себя здесь. Как может это дикое, по мнению цивилизованного человека, место заглядывать в глубины моего сознания?

Он чувствовал внутри себя ещё одно «я», и оно пыталось говорить с ним, но не применяя слов, а языком воображения. Оно было странным и не похожим на него – городского и бесшабашного парня, привыкшего не брать в голову лишнего, а просто плыть по течению жизни. Это «я» смотрело на мир таким образом, что было безразлично к его злоключениям или, наоборот, приключениям, в чём первое «я» ещё не разобралось. Оно смотрело на эти стены и решётку просто как на декорации спектакля. Вот, сейчас, придут монтировщики сцены и унесут этот картонный реквизит вместе со всеми его страхами. Зал разразится аплодисментами невидимых зрителей, и он ответит им благодарным поклоном. До того это было ясно и понятно, что это самоуверенное первое «я» просто смеялось над ним, потому что он не мог понять этой простой вещи раньше.

Он решительно подошёл к одной из стен и, словно Буратино, проткнувший своим носом холст папы Карло, не задумываясь, изо всей силы ткнул в неё своим пальцем.

Дикий вопль раненого зверя пронёсся по коридору. Нестерпимая боль вернула его в реальность.

– А-а-а! Чёрт побери! – схватился он за палец, в котором, как в гидравлическом амортизаторе, пульсировала кровь. – Это ж надо! Что за идиот?! – в голове каруселью помчался набор матерных слов.

Он бегал по клетке из стороны в сторону, держась другой рукой за палец. Хотелось с разбегу забежать на потолок и там отбить чечётку.

– Что на меня нашло? – отзывалось в голове. – Я точно схожу с ума. Дурдом какой-то. Нормальный человек не может додуматься до такого безрассудства.

Через несколько минут он всё же немного успокоился и сел в углу, будто нашкодивший мальчишка. Палец сильно опух, но, кажется, перелома не было. Чувство глубокой обиды нахлынуло, захватив власть во всём его существе, и усилило угнетённое состояние. Из глаз непроизвольно текли слёзы. Через некоторое время рациональное мышление снова вернуло его в реальность.