Святоша тоже не дурак, прямиком ко мне направился, сверкая глазками. Красивые они у него все же, черные, как самая темная ночь.

– Что здесь происходит? – Спросил он, от негодования забыв свое извечное «дитя мое».

– ПХД, – хмуро ответила я, чувствуя непреодолимое желание треснуть бабу-ябеду по ее бестолковой голове. Или хотя бы сказать ей, что она непроходимая дура.

– ПХД? – переспросил святоша, – Что это такое?

– Парково-хозяйственный день, – расшифровала я аббревиатуру, – уборка прилегающей территории.

– Уборка, – снова переспросил святоша и оглядел двор и бомжиков с тряпками, которые замерли с надеждой смотрели на избавителя, – но почему ты не даешь людям еду?

– Потом что эти люди тупы и ленивы, – злилась я сильнее, – и, получив еду, сразу разбегутся по помойкам. И заставить их убираться можно только до завтрака, а не после.

– Но так нельзя! Господь Бог против такого! Каждый человек имеет право жить так, как хочет! – святоша был полон праведного гнева. А вот меня его слова рассмешили.

– Сказал святоша, – фыркнула я, – который каждый вечер запирает несчастных женщин в ящики.

– Что? – не понял меня святоша, – Белава немедленно выдай всем завтрак.

Народ тут же встрепенулся и бросив крики посреди двора потянулся к кухне.

– А кирки вы сами заносить будете? – мне было смешно. До горечи. Хотелось затопать и заорать, что меня достал этот идиотский мир, что я хочу обратно. Если бы я умела плакать, то разрыдалась бы и повисла на святоше, требуя утешения. Но первый и последний раз я ревела в тринадцать лет, у Ирки.

– Белава подожди, – святоша задумался. Посмотрел вокруг на наполовину чистые крики, на меня, на бомжиков. Я видела, как в его голове мечется только что снизошедшее на него понимание, если бомжикам прямо сейчас дать завтрак, то они даже не подумают о том, чтобы занести кирки в спальни. Или вынести оттуда ведра с водой. Они простой уйдут на паперть, бросив все как есть. – Пусть закончат уборку, потом дашь им еду.

– Святоша, – ахнула ябеда, – но как же так?! Это же против воли Божьей!

– Ну, что ты, – улыбнулась я, и поддержала тетку за локоток. Со стороны смотрелось вполне невинно, но я сжала пальцы так, что тетка зашипела, – тебя же никто не заставляет. Не хочешь мыть кирку, можешь просто уйти, – я мило улыбалась, – без завтрака.

– Я Божий человек! – вскинула эта идиотка голову, гордясь собой.

– Верена, – вздохнул святоша, – мы здесь все Божьи дети. И ты, и Василиса, и я. И я тоже имею право жить так, как хочу. А я хочу жить тихо, мирно и без скандалов. Поэтому сначала наведите здесь порядок, а потом получите завтрак. Если же кого это не устраивает, то я при храме никого не держу, можете идти на все четыре стороны.

Тетка онемела, да и все бомжики тоже. А святоша повернулся ко мне:

– Василиса, пойдем со мной, дитя мое. У меня к тебе будет небольшая просьба.

Он медленно пошел к храму. А я обернувшись к своим бомжикам гаркнула:

– Чего замерли?! Живее за работу, а то каша остынет!

И с удовольствием отметила, как, повздыхав и попрятав миски, грязнули продолжили отмывать кирки. Что же… раз пошла такая пьянка, надо прямо сейчас выпросить у святоши одежду и банный день.

– Святоша, – догнала я священника, – сегодня мы наведем чистоту в спальнях, но сами люди очень грязные, и не мылись с самого лета. Мы должны организовать им банный день.

– Еще один День? – фыркнул святоша, и я только заметила, что он хихикает себе под нос, – и сколько же у тебя еще таких Дней?

– А сколько дней в неделе?

– Семь, – произнес святоша и расхохотался. Он понял мою мысль. – Василиса, ты слишком неугомонная. Даже не знаю, на беду или на удачу привел Господь тебя в мой храм. Но, кажется, я понимаю родственников твоего умершего мужа.