Постепенно разговор стал деловым.

– С чего думаете начинать? – спросил Федор Николаевич.

– Посмотрю старые дела. Сориентируюсь по обстановке. Может, что-то новое за последнее время у них появилось. Побываю в Светлове.

– Интересная у вас работа, сродни партийной, – заметил Белоконь.

– Сродни партийной – это верно. Все время приходится иметь дело с человеческими характерами. Времена шерлокхолмсов миновали, в одиночку сейчас ничего не сделаешь.

Мы углубились с ним в обсуждение деталей предстоящей совместной работы.

Всюду действовал закон затемнения. За окном стояла шахтная темнота. Станции закупорены эшелонами: на запад – воинские, на восток – санитарные. На вокзалах – эвакуированные. Все забито ими: коридоры, залы, лесенки. Уходит любой состав на восток – они штурмуют тамбуры, платформы, подножки… Столпотворение. «И очутись в этой толпе какой-то Переселенец, Хауфер или фон Креслер, пусти любой слух, самый невероятный, – отчаявшиеся люди поверят, любую фальшивку примут за истину».

О том же думал в этот момент Белоконь:

– На вокзалах надо наводить порядок, иначе не мы будем управлять транспортом, а он начнет нам диктовать свои условия.

К Донбассу мы подобрались на рассвете следующего дня. «Подобрались», – иначе и не назовешь неожиданное появление за окнами терриконов.

Мое детство прошло здесь, в небольшом шахтерском поселке Яруге. Имя ему дала глубокая балка, крутые склоны которой на радость детворе густо поросли лещиной, шиповником и терновником. По весне на дне балки, где земля была влажной, расцветали удивительные цветы – красавцы воронцы, этакие пурпуровые, раскрытые сердечки, с черным, как шахтная тьма, пестиком.

Когда-то балка была ничейной, и мужики соседних сел рыли здесь угольные ямы и штольни. А потом появился предприимчивый грек, по фамилии Янгичер, он купил эту балку и прилегающие к ней земли. Заложил шахтенку. Народ ее окрестил «Яругой». Шахтенка давала в день сто девяносто пудов антрацита. Мой отец погиб на этой шахте, когда я был еще совсем мальчишкой… Мать, сколько я помнил, тоже работала на «Яруге». И я с одиннадцати лет подался на сортировку, выбирал из угля породу. В двенадцать лет я уже знал, как «мантулят» в шахте, как выхаркивают с кровью почерневшие легкие, как пьют четвертями водку, нещадно матерятся, как жестоко и зло дерутся, как, очумевшие с перепою, избивают своих жен и детей. Знал я и многое другое, что не положено знать в этом возрасте.

В восемнадцатом мне исполнилось двадцать два года. После госпиталя я вернулся в родные места, где меня и застала Гражданская. С белоказаками дрался под командованием легендарного героя Гражданской войны командарма Сиверса. В двадцать втором меня и Сергея Скрябина, человека удивительно хладнокровного и мужественного, с которым мы вместе сражались за Ростов, направили в чоновский отряд донского казака Ивана Караулова. Сергей пробыл в отряде месяца два, потом его отозвала Москва. О том, что он стал профессиональным контрразведчиком, я узнал лишь несколько лет спустя.

Чоновский отряд Ивана Караулова без малого год колесил по лесам и балкам светловской округи, пытаясь ликвидировать банду сотника, а в прошлом землемера Филиппа Чухлая. Но сосновые чащобы, густые дубравы, в которых в то время вольготно чувствовали себя лоси, кабаны и косули, долго укрывали бандитов, зверствовавших по окрестным селам. В конце концов банду мы разоружили, а самого Чухлая взяли живым. Только потом ему все же удалось бежать из-под ареста. Но об этом особый рассказ.

С тех пор я в Донбассе, считай, не был. Правда, в тридцатом, когда умерла мать, приезжал на похороны. Но дальше родного поселка – ни шагу.