О корееведах и не только о них

В России исторически очень сильно востоковедение. Еще Петр I в 1720 г. издал указ об Определении Коллегии иностранных дел, в которой значилась «экспедиция турецких и других восточных языков». Наше государство, расширяя свои границы на юг и восток, заботилось о том, чтобы готовить кадры соответствующих экспертов для контактов с сопредельными странами. Всемирное признание получили русская тюркология, иранистика, афганистика, китаеведение, индология.

Приведу показательный пример. Крупный пакистанский дипломат, в введении которого после ввода советских войск в Афганистан находился афганский угол политики Исламабада, доверительно рассказывал мне, что он распорядился тогда собрать все советские научные публикации по Афганистану, сделать их краткие аннотации, а потом и перевод части статей и книг с русского, и был поражен, насколько обширной была содержащаяся в них информация, например, по племенам Афганистана, и сколь глубоким и точным был анализ проблем. Он признался, что, по его оценке, русские дореволюционные и советские исследования по Афганистану в целом качественно превосходили не то, что пакистанские, но и английские работы.

Проблема, однако, была в том, что те, кто в Советском Союзе принимал политические решения, редко советовались с учеными. И тот же Афганистан тому пример.

С другой стороны, нередко и среди ученых находились люди, которые в погоне за званиями и «теплыми местами», не столько занимались исследованием той или иной проблемы, сколько подгоняли свои статьи и книги под установки очередного съезда КПСС. Так в шестидесятые-семидесятые годы плодились работы на азиатско-африканскую тематику, где перепевались имевшие мало общего с действительностью положения о некапиталистическом пути развития для стран, освободившихся от колониальной зависимости, и о государствах «национальной демократии» в «третьем мире».

Начетничество было бедой всех общественных наук в нашей стране. Помню, как в 1970 году я сдавал экзамен по философии на кандидатский минимум, став соискателем научной степени в одном из престижных академических институтов. Один из вопросов доставшегося мне билета звучал кратко: «Антикоммунизм». Я подготовил развернутый ответ, начав с рассказа о теории тоталитаризма. Упомянул Ханну Арендт, Хайдеггера, но неожиданно услышал вопрос экзаменатора из Института философии: «Зачем Вы все это рассказываете?» Оказывается, от меня требовался ответ типа: «В партийных документах КПСС и братских партий намечены важнейшие направления борьбы с антикоммунизмом, антисоветизмом и… еще десятком прочих -измов, включая маоизм и сионизм.»

Не избежало всех этих бед и отечественное корееведение. У нас всегда были и сейчас есть прекрасные знатоки корейского языка, культуры и истории Кореи, но, что касается экспертов по современному положению дел, то их видение проблем в течение нескольких послевоенных десятилетий было откровенно зашоренным. Они видели только КНДР, и, как правило, исключительно в розовом свете, хотя в большинстве случаев, я думаю, вполне искренне. В свою очередь Южная Корея находилась для них в некоем Зазеркалье.

С «открытием» же Южной Кореи на рубеже восьмидесятых-девяностых годов многие из корееведов начали смотреть через «розовые очки» уже на Юг и стали публиковать работы, содержание которых прямо противоречило всему тому, что писалось теми же авторами всего несколькими годами ранее. Но это было понятно. Если бывший Генеральный секретарь ЦК КПСС превратился в откровенного антикоммуниста, то чего можно было требовать от кормящегося корееведением кандидата или даже доктора наук, которому, по признанию одного знакомого востоковеда, «очень хотелось кушать».