А потом Ярмарки кончатся, и начнется ад, хотя разве некоторые люди не считают все это адом, это вечное разочарование, поиски чего-то вечно недостижимого?

Эскапизм. Побег. Уйти. Бежать – бежать по дорожке на Ярмарке, потому что ты можешь погибнуть, дурень ты этакий, да и стоит ли жизнь того, чтобы жить?

По всей стране – по миллиону посетителей за ночь, тех, кто не лежит без сна в темной комнате, охваченный тревогой, тех, у кого нет будущего: они погружаются в единое вечное, как им кажется, настоящее, однако ничто не вечно, ведь снова и снова наступает рассвет, и солнце напоминает о водородной бомбе, а дождь – о распылении паралитического газа. (Выкрикни: «Газ! Газ!» – но разве они заметят, хотя их обучали пассивной обороне и как вести себя при атаке паралитическим газом и радиации; эти мальчишки и девчонки, принесшие в жертву два года на алтаре ненависти – побеспокоятся ли о том, чтобы бежать дальше и быстрее, чем бегут сейчас, как можно дальше от действительности?)

Когда он преодолел пять с половиной миль на скорости пятьдесят миль в час, пол у него под ногами начал ходить ходуном. Бух! Сначала колдобины были маленькие, но, если он продолжит игнорировать предупреждение, они вырастут. Мысленно он находился слишком далеко во времени – дорожку тогда еще даже не построили – и менял положение по инерции, с легкостью серфингиста, покоряющего волну.

Что ж, началось – его мозг продолжал работать, – и некоторое время все шло нормально. Нет ничего страшного в том, чтобы искать в воображении убежище от воображаемой угрозы; куда хуже проиграть битву с чем-то настоящим.

Подвинься; повернись. Без толку. Попробуй изогнуться. Но данные сообщают банку памяти, что вес остается одинаковым, плюс-минус изменения, вызванные его перераспределением. На четверть мили дальше. На полмили.

Но ту битву они проиграли. И виноват в этом он – он и все остальные, кто должен был это предвидеть. Кто мог бы взять свою жизнь в свои руки и не дать постепенно распространиться ненависти и страху, которые теперь управляли (нет, не его детьми – он не только бывший муж, но и бывший отец) этими юношами и их девушками. Последним не было еще и двадцати, а они уже превратились в гулящих, но ведь они были потеряны и пусты и не имели будущего лет с десяти.

На три четверти мили дальше, и поверхность дорожки бурлила, как Атлантический океан во время бури, а мужчина держался без малейшей дрожи, великолепно контролируя свое положение.

– Эй, пацаны! Вон тот старый хрен знает, как надо! Смотрите-ка! Эй, детка, погляди-ка на этого хрыча!

На милю дальше – неслыханно, невероятно, но не невозможно: реле вытянулись дальше, чем предполагали дизайнеры, переключатели замкнулись, цепи остыли, пол выровнялся, и дорожка продолжала плыть по кругу вперед и вперед, пока не догнала сама себя, но она не была змеей, и над ней не нависала угроза полного исчезновения. Не таким образом.

– Эй, папаша! Ты где так держаться научился? Эх, мне бы так! Мистер откуда кто черт возьми послушай папаша девчонка не нужна бог ты мой старикан ну и напугал ты меня О ЧЕМ ТЫ ВООБЩЕ ДУМАЛ МУЖИК?

Из восторженного щебета мальчишек и девчонок вырвался возглас дядюшки. Его лицо побагровело от злости, которая так же плохо сочеталась с его кричащим одеянием шута, как и автоматический пистолет, который он носил на бедре вместо шутовской побрякушки. Шум и мишура реальности вдруг снова захлестнули Джевонса, отвлекая его от упреков себе и своему поколению. Один из молодых парней повернулся к дядюшке.

– Иди в баню, поганый назойливый говнюк, – сказал он медово-сладким голосом.