Он сидел на полу большого, залитого солнцем зала – как видно, углового, потому что две его стены выходили – вернее, настежь распахивались – наружу, в пустыню, сияющую нестерпимо яркой голубизной. Казалось, что там, за голыми оконными проемами, играя огранкой, колеблется огромный кристалл, собирая и вновь разбрызгивая мириады цветных, исчезающе мимолетных световых пучков. Две другие стены и потолок были сплошь, как спина баскетболиста, татуированы цветными граффити. «Тали, Тали, Тали… – прочел Цахи. – Я люблю тебя, Тали… Тали, Тали, Тали…» – и снова, и снова, и снова. Других надписей в зале просто не существовало.

Зато запах… запах существовал!.. – и не только во сне, но и наяву! Он исходил от газовой плиты, рядом с которой, помешивая ложкой в кастрюльке, стояла пожилая женщина в халате и домашних туфлях. Ее длинные седые волосы были аккуратно заплетены в косу. Почувствовав на себе взгляд, женщина обернулась.

– Проснулся, Менаш? – сказала она, сопроводив эти слова улыбкой, такой же уютно-домашней, как туфли, халат и запах из кастрюльки. – Иди завтракать, мальчик.

Словно разбуженная звуком ее голоса, тень углового пилона качнулась, сдвинулась и превратилась в черного парня. Он поставил на пол бинокль и, шлепая по полу босыми ногами, подошел к Цахи.

– Привет. Проснулся? Ромео сейчас придет.

– Где Боаз?

– Уехал твой друг. Утром уехал. Шимшон тут рано проезжает, а другую попутку поди поймай. Не хотел тебя будить… – эфиоп протянул ладонь для рукопожатия. – Я – Чоколака. А ты?

Цахи пожал плечами:

– Не знаю. Говорят – Менаш…

– Менаш? – засмеялся Чоколака. – Не обращай внимания – Мамарита всех парней так называет.

Он оглянулся на свой бинокль.

– Извини, братан, мне надо… это… сторожить.

За хомячками глаз да глаз. Так и прут, даром что лохи…

– За какими хомячками?

– За обыкновенными, – Чоколака неопределенно помахал рукой и вернулся на свой пост. – В джинсах и кроссовках. Сейчас Ромео придет, объяснит…

При свете дня Комплекс выглядел совсем иначе – не так зловеще, как вчера, ночью, и Цахи сказал об этом Дикому Ромео, когда они вышли в коридор. Тот усмехнулся:

– В подвале всегда ночь. Да и на свету не все безобидно…

И действительно, даже проход по хорошо освещенным местам требовал здесь умения и детального знания здешней топографии. Если бы не Ромео, движения которого он повторял, Цахи пришлось бы немало повозиться, чтобы преодолеть провалы и препятствия. Ромео оглядывался, успокаивал:

– Ничего, братан, через недельку осмотришься и привыкнешь. Главное, что ты здесь. А то втроем совсем тускло.

– Втроем?

– Ну да. Я, Беер-Шева и Чоколака. Мамарита не в счет – она экскурсий не водит, и сторожить ее тоже не поставишь…

Из объяснений Дикого Ромео выходило, что, завладев Комплексом, Барбур превратил стихийные сталкерские прогулки в хорошо налаженный бизнес. Начав с починки забора силами бомжей и нелегалов, он оставил там всего лишь один лаз – удобный и хорошо просматриваемый с верхних этажей здания. Там, наверху, новый хозяин Комплекса учредил постоянный наблюдательный пост. При появлении во дворе сталкеров, которых Ромео презрительно именовал «лохами» и «хомячками», навстречу им высылался «гид» – один из работающих на Барбура подростков. Он объявлял незваным гостям, что те вторглись в запретную зону и теперь обязаны заплатить штраф. Впрочем, существовала и другая возможность: попасть внутрь здания в рамках организованной платной экскурсии.

На первых порах нередко возникали споры. Для их благополучного разрешения Барбур привез в Комплекс целую команду шпаны. Затем к новому порядку привыкли, конфликты почти прекратились, и скупой босс принялся сокращать штаты, пока не остался с одним русским быком по прозвищу Русли – немногословным фанатом фильмов кун-фу. Собственно, и прозвище его происходило от искаженного имени главного бычьего кумира – Брюса Ли. По словам Ромео, сейчас, когда всё наладилось, Барбур вполне мог бы обойтись и одним телохранителем, но недавно к нему прибились еще двое: неприятный восемнадцатилетний парень по имени Кац и его верная шестерка – шпаненок Бенизри. Сначала босс хотел определить их в гиды, но Кац наотрез отказался «работать фраером», и, к всеобщему удивлению, Барбур не стал настаивать. Он обычно пасовал, если сталкивался с настоящей опасностью – из чего можно было заключить, что от расслабленного облика Каца, от его прищуренных глаз и напомаженных колючек веяло реальным, а вовсе не наигранным беспределом.