Наставник только досадливо сплюнул. Переубедить Эвервина явно было выше его сил. Тот же осторожно уложил свою находку в углубление, выкопанное в соломе. Прикрыл сверху куском дерюги, а затем, к немалому раздражению Хильдеберта, неуклюже, но старательно поклонился.

– Почивайте сладко, вашество, – на полном серьезе произнес он. – И одарить нас не забудьте. Чем захотите, только чтобы обязательно!

– Чем захотите? – переспросил иллюстратор. – Ты ж вроде говорил про семь лет счастья.

– Ну не могу ж я с нее напрямую требовать! – простодушно ответил Эвервин. – Да и люди говорят, что мышиная королева сама знает, кому что больше нужно. В душе человека читает и решает, кому чего. Счастье, наверно, просто всем нужно. Но даже если не счастье – без дара точно не останешься!

– Помолился бы лучше, – не сдержался, отворачиваясь, иллюстратор. – Господа поблагодарил за тот дар, которым Он уже тебя наградил. А то при храме Господнем, можно сказать, живешь, манускрипт о христианском вероучении иллюминируешь, а чуть что – мышам вон всяким полудохлым незнамо ради чего кланяешься.

Ученик, однако же, эту идею воспринял по-своему.

– И правда, помолиться нужно, – согласился он. – Чтобы выжила королева. Только она и так выживет. Она ж волшебная, просто так не пропадет.

Хильдеберт мысленно застонал.

– Ложись отдыхать, – нетерпеливо приказал он, с раздражением глядя, как тень ученика на стене истово осеняет себя размашистыми крестными знамениями. – Сам же говоришь, что просто так она не подохнет.

Сожаление в его голосе было, видимо, слишком очевидно, потому что Эвервин, послушно устраиваясь на соломенном тюфяке, с легким упреком произнес:

– Вот зря вы так, господин Хильдеберт. Право слово, зря. Что вам с нее? Ничего она не погрызла, нигде не нагадила. Лежит себе тихонько. Что плохого-то? Еще и счастьем на семь лет одарит. Или еще чем хорошим…

Иллюминатор помолчал какое-то время: слова мальчишки, кроме последнего замечания о счастье, почему-то задели за живое, заставив почувствовать себя виноватым. Перед полудохлой мерзкой крысой виноватым, тьфу!

– Можно подумать, ты мышей никогда не убивал! – несколько резче, чем следовало, произнес он.

– Убивал, как же не убивал. Было дело. И жрал по малолетству.

– Ты ребенком ел мышей?! Господь Всемогущий, зачем?!

– Да… Как зачем. Голод в деревне был. Неурожай. Тогда все всё жрали, вы не подумайте, что я один. И мышей, и крыс, и похлебку из коры… Вокруг только и разговоров было: чего б пожрать и когда мы все помрем. А я, как живот уж совсем подводило, хлеб рисовал. Как живой получался, верите? Даже запах шел. Ей-ей не вру! Отец раз увидел – всыпал мне крепко. Чтобы, мол, душу не травил. Но я на папашу не в обиде, он тоже ведь жрать хотел… А потом один мужик из наших пошел в лес, к Деду.

– К кому?

– Да к Лесному деду. Нешто не знаете? В лесу живет. За дичь отвечает, за грибы, ягоды – все, чем лес кормит. Я уж не знаю, как тот наш мужик с ним договорился – но птицы к нам прилетать стали. В деревню. Так-то не было уже никого: зима, а у нас объедков-то не оставалось, все подчистую подъедали. Так и птиц не было. Нечем им поживиться было. А потом прилетели. Ну, мы, понятное дело, их из пращей да в похлебку. Так и перебились, пока свежая трава не пошла.

Иллюминатор лишь молча кивнул, показывая, что услышал и принял к сведению этот рассказ.

Все же какая пропасть разделяет его, выросшего в городе, освоившего достойное, даже почетное, ремесло от ученика! Не зря парень такой дремучий! Вырос-то, считай, посреди леса!.. Голод, болезни… Тут и в лесного деда поверишь, и в, прости Господи, мышиную королеву.