Горбун сказал:

– Я не хотел тебя стращать. Он вернется. Это я про себя говорил. Сидишь тут один по вечерам, читаешь книжки, или думаешь, или еще чем займешься. Иногда думаешь вот так, один-одинешенек, и некому тебе сказать, что правильно, а что нет. Или увидишь чего, но знать не знаешь, так это или не так. И нельзя обратиться к другому человеку да спросить, видит ли он то же самое. Ничего не поймешь. И объяснить некому. Я здесь много чего перевидал. И не был пьян. Но я не знаю, может, это мне во сне приснилось. Ежели б рядом со мной был кто-нибудь, он сказал бы мне, спал я или нет, и тогда все стало бы ясно. А так я просто ничего не знаю.

Горбун смотрел в окно.

Ленни сказал с тоской:

– Джордж меня не бросит. Я знаю, Джордж этого не сделает.

Горбун продолжал задумчиво:

– Помню, как я еще ребенком жил у своего старика на ранчо, где он курей разводил. У меня были два брата. Мы никогда не расставались, никогда. Спали в одной комнате, на одной кровати – все трое. А в саду у нас клубника росла, и был луг, а на нем люцерна. Помню, в погожее утро мы чуть свет выпускали курей на этот самый луг. Мои братья садились верхом на загородку и присматривали за ними, а куры все до единой были белые.

Постепенно Ленни заинтересовался.

– Джордж говорит, что у нас будет люцерна для кроликов.

– Для каких кроликов?

– У нас будут кролики и ягоды.

– Ты спятил.

– Будут. Спросите сами у Джорджа.

– Ты спятил, – снова сказал Горбун с презрением. – Я видывал, как сотни людей приходили на ранчо с мешками, и головы у них были набиты таким же вздором. Их были сотни. Они приходили и уходили, и каждый мечтал о клочке собственной земли. И ни хрена у них не вышло. Ни хрена. Всякий хочет иметь свой клочок земли. Я здесь много книжек перечитал. Никому не попасть на небо, и никому не видать своей земли. Все это одно только мечтанье. Люди беспрерывно об этом говорят, но это одно только мечтанье.

Он замолчал и поглядел на распахнутую дверь, потому что лошади беспокойно зашевелились и уздечки звякнули. Послышалось ржание.

– Кажется, там кто-то есть, – сказал Горбун. – Может, это Рослый. Иногда он заходит сюда раза два, а то и три за вечер. Рослый – заядлый лошадник. Он очень заботится об своих мулах.

Горбун с трудом встал и подошел к двери.

– Это вы, Рослый? – спросил он.

Отозвался Плюм:

– Рослый в город уехал. Скажи, ты, случаем, не видал Ленни?

– Это ты про здоровенного малого спрашиваешь?

– Да. Не видал его?

– Он здесь, – бросил Горбун отрывисто. Потом вернулся к своему ложу и лег.

Плюм остановился на пороге, поскреб культю и сощурился от света.

Внутрь он не вошел.

– Слышь, Ленни. Я тут все думал об кроликах…

– Можешь войти, ежели хочешь, – проворчал Горбун.

Плюм как будто даже сконфузился.

– Не знаю, право слово. Само собой, ежели ты позволишь…

– Входи. Уж коли другие входят, стало быть, можно и тебе.

Горбун с трудом скрыл свою радость под сердитой гримасой.

Плюм вошел, все еще конфузясь.

– А у тебя тут уютненько, – сказал он Горбуну. – Наверно, хорошо иметь отдельную комнатенку.

– Ясное дело, – сказал Горбун. – И навозную кучу под окном. Чего уж лучше.

– Говори об кроликах, – вмешался Ленни.

Плюм прислонился к стене подле висевшего на ней рваного хомута и снова поскреб культю.

– Я здесь уже давно, – сказал он. – И Горбун тоже. А ведь я в первый раз в этой клетушке.

– Кто ж заходит в жилище черномазого, – хмуро сказал Горбун. – Сюда никто не заходит, окромя Рослого. Он, да еще хозяин, а больше – никто.

Плюм поспешно переменил разговор:

– Рослый – лучший возчик на всем белом свете.

Ленни наклонился к Плюму.

– Говори об кроликах, – потребовал он.