По дороге на улицу Комитаса мы молча доехали до остановки, молча вышли из троллейбуса, и каждый думал о своем. Первой начала разговор Мари:

– Тебе не кажется, Давид, что твои родители как будто не совсем одобрили мою возможную работу на телевидении?

– Окончательный выбор за тобой, Мари. Тебе решать, они всего лишь высказали свое мнение.

Через несколько дней получасовой урок французского языка вышел в эфир. Мари держалась хоть и не совсем свободно, но очень естественно. На экране она почему-то казалась не такой яркой красавицей, как в жизни. Интеллигентная, привлекательная, пышноволосая, голубоглазая девушка с хорошими манерами и прекрасным французским языком. На телевидении решили – на мой взгляд, правильно, – что с макияжем она будет резко выделяться среди других ведущих и внесет некоторый раздражающий диссонанс в их отношения. Постепенно ее новая работа стала для нас обыденной, но на улице и в общественных местах многие начали узнавать Мари, что не всегда радовало меня.

– Давид, тебя вызывают к декану!

Интересно, зачем? Событий особых как будто не произошло, оперативный штаб работает нормально, во всяком случае, никаких масштабных побоищ не было…

Деканом факультета был пожилой солидный профессор, специалист по международному праву. Умный, знающий, он оставался ученым провинциального ранга, так как публиковался только на армянском и цитировал исключительно русскоязычных авторов. Он не владел никакими иностранными языками, что ограничивало его возможности выйти на более широкую аудиторию.

В то время иностранная литература, особенно по юриспруденции, была почти недоступна. Несмотря на мое армянское школьное образование, я пользовался только учебниками, изданными в Москве. Обычно за месяц-два я переводил и конспектировал отдельные фрагменты, а иногда и значительную часть всего учебника. Интересно, что тексты этих конспектов, взятых прямо из оригинала, получались лучше, богаче и разнообразнее, чем длинные изыски и квазиновые трактовки наших преподавателей, которые старались добавить что-то свое, как правило, неудачно. Так поступали во всех провинциальных вузах – хоть в Тбилиси, хоть в Алма-Ате. Более-менее серьезная наука создавалась в Москве, отчасти – в Ленинграде и редко – в Киеве. Но даже студенты-старшекурсники вроде меня понимали, что идеологическая зашоренность и однобокость не дает нормально развиваться обществоведческим наукам, особенно праву. Каждый раз, когда критиковали ту или иную буржуазную концепцию, притом приведенную или процитированную с искажениями, критикуемый материал даже в таком виде выглядел более логичным, аргументированным и разумным, чем сама критика. Она через минуту улетучивалась, а буржуазная теория крепко укоренялась в голове. Этими своими размышлениями по поводу учебников – столичных и наших, представляющих так называемую национальную юридическую школу, – я часто делился с однокурсниками, иной раз не без хвастовства, чтобы подчеркнуть свои знания и самостоятельную работу.

Конечно, ребята понимали, что мои рассуждения во многом позаимствованы или, точнее, сверены со знаниями моего отца, который слыл признанным авторитетом во всей республике в области обществоведческих наук. В его журнале часто печатались серьезные и глубокие исследования. Разумеется, многие однокурсники об этом знали, но предпочитали даже мою небольшую самостоятельность объяснить простым повтором отцовских слов. Интересно, что дома я критиковал официальную идеологию, сопротивлялся отцу, но при этом понимал его правоту и в кругу друзей начинал приводить его аргументы и был значительно более осторожным в высказываниях.