– Ослеп!

Я зарылся головой в сугроб и заплакал.

Вдруг кто-то потянул меня за подол пальто. Я сжался.

Лязг зубов. Повизгивание.

– Тарзан!

Я схватил его и прижал к себе.

– Ты не убежал, да? Ты не бросил меня, да?

Тарзан вырвался и снова потянул меня за подол пальто, заурчал.

Я тревожно сел.

– Тарзанка, что ты?

Собака обнюхала моё лицо и сердито затявкала.

Превозмогая боль, я поднял пальцами веки. Блеснул мутный свет и, дрогнув, погас. Мелькнула надежда, и тут же обуял страх. Куда, в какую сторону идти?

Встал.

Тарзан радостно заскулил и запрыгал. Упёрся передними лапами в мою грудь, лизнул мой подбородок. Я поймал его, нащупал на шее верёвку. Он только этого и ждал. Верёвка натянулась.

– Тарзанушка, умница.

Я понял, что он выводит меня из лесу домой.

В деревне моё появление взбудоражило всех не меньше, чем пожар.

Подбежал запыхавшийся Гринька.

– А ружьё где? – И замолк. Заикаясь спросил: – Разорвало?

– Не знаю.

– Наверно. У тебя всё лицо вздутое и как чугун…

– Чёрное?

– Тише. Отец твой.

У меня задрожали ресницы.

– Папа…

Отец взял меня на руки и быстро зашагал.

– Глаза-то хоть видят?

– Немножечко, пап.

Отец помолчал.

– Непутёвый ты уродился. В меня, что ли?

– Наверно, пап.

– Похоронишь ты свою мать заживо.

– А ты не говори ей, пап.

– Я не скажу. Твоя голова ей всё скажет.

В больнице врач открыл мне правый глаз, и я увидел печальное лицо отца. Врач спросил:

– Видишь?

– А как же.

Открыл второй глаз.

– Видишь?

– Слеза текёт.

– А свет?

– Свет вижу. Жёлтый.

– Счастливо отстрелялся, охотник.

Болел я до обидного недолго. Все люди болеют как люди, а на мне заживает, как на кошке. Не любит меня хвороба, да и только. Иногда вроде бы и подцепишь грипп, нос уже завалит – дышать нечем. Ещё бы самую малость – и можно в школу не ходить. Так нет. Чихнёшь раза два, высморкаешься как следует – и всё прошло. И голова никогда не болит. Ну что это за голова! Вон у отца чуть ли не через день в висках стучит. А у меня хоть бы разок стукнуло.

И так вот всегда.

Кому охота похворать – не хворает, а кому страсть неохота – из больницы не вылазит.

Мать как-то порезала хлебным ножом палец на правой руке, так целый месяц охала. Палец неделю нарывал, неделю прорывался нарыв, а потом прорвался и две недели подживал.

Ежели бы у меня так-то.

Но у меня так не болит. А то бы я весь ходил в болячках.

Однажды, верно, и у меня вскочил чирей. Огромный такой. Но бестолковый. Выскочил не на пальце и не на ноге, а на шее. Нашёл тоже место. Какой от него прок на шее-то? Только учителям в школе радость. Преподаватель по литературе посмотрел тогда на меня и многозначительно изрёк:

– И от фурункулов, оказывается, бывает польза великая.

После урока он подозвал меня к столу и всё внушал, что чирей-де трогать никак нельзя, а резать и тем более. Что яблоку необходимо назреть, тогда оно упадёт само.

Но я не послушался совета и тут же сходил в больницу. Охота больно сидеть на уроках истуканом.

– Разрезал всё ж таки? – строго спросил учитель на другой день, когда я обернулся на заднюю парту.

Я встал.

– Разрезал, Пал Петрович.

– Оно и видно. Садись.

– Он уж подживает, – улыбаясь во весь рот, сообщил я.

– А жаль.

Класс всколыхнулся от хохота. Но я не обиделся. Пал Петрович – он шутник. Его все любят. И я тоже, хотя и живём мы с ним не особенно дружно. Я-то ничего. Он что-то всё сердится.

В прошлом году он задал нам на дом прочитать «Тараса Бульбу» и рассказать своими словами. А я не прочитал. Почему? Не помню. И конечно, он меня вызвал к доске, спросил:

– Понравилось произведение Гоголя?

– Ещё как, – не моргнув соврал я.

– Рассказывай.

– Чего?