Они были мореходами и раньше, и их торговые корабли ходили от Атлантического океана до Черного моря. Афиняне также разбогатели на доходах от зависимых территорий и их платежах за военную помощь, а также от добычи серебра в близлежащем районе Аттики. Это дало им возможность построить флот, который базировался на Саламине. Но деревянных стен на море Фемистоклу оказалось мало: он хотел воздвигнуть огромные стены на суше. Окружив Афины и Пирей, они превратили бы эти города в остров – неприступный для нападения с суши, получающий все необходимое с моря, готовый пустить в дело флот, столь же грозный, как и войско спартанцев[52].

Таким образом, спартанцы и афиняне стали тиграми и акулами: каждый вид господствовал в своей «зоне обитания»[53]. В этот момент здравый смысл явно подсказывал идею сотрудничества: серьезная и зримая персидская угроза продолжала существовать. Вместо этого произошло нечто, не имевшее никакого смысла. Греки украсили спасенную ими цивилизацию незабываемыми творениями – а затем разрушили ее почти до основания[54].

Пелопоннесская война, которая шла между Афинами, Спартой и их союзниками с 431 по 404 год до н. э., имела одну общую черту со значительно более краткой войной между греками и персами: у каждой из них был свой великий летописец. Фукидид, однако, предупреждал своих читателей, что он не Геродот. В своей истории он воздержится от красивостей, грешащих против истины. Он писал, что из-за «отсутствия в нем всего баснословного», возможно, его исследование «покажется малопривлекательным», однако он надеется, что его труд будет тем же, что Плутарх увидел в остатках Афин: неподвластным времени творением, «достоянием навеки». Будет достаточно, писал Фукидид, если его историю сочтут полезной те, кто захочет «исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде)»[55].

Прошлое и будущее у Фукидида не более равны друг другу, чем возможности и устремления в стратегии; но между ними есть связь. О прошлом мы можем узнать только из ненадежных источников, в том числе из наших собственных воспоминаний. Будущего мы не можем знать вообще; мы знаем лишь, что оно возникнет в прошлом, но затем отделится от него. Различие, которое Фукидид проводит между сходством и отражением – между моделями, переживающими время, и точными отражениями, выцветающими из-за времени, – выравнивает асимметрию, поскольку предполагает, что прошлое готовит нас к будущему только тогда, когда оно переходит в будущее, пусть и сильно изменяясь при этом. Точно так же, как возможности ограничивают устремления обстоятельствами.

Знать один главный секрет или много неглавных, таким образом, недостаточно: «сходство», которое, как настаивает Фукидид, должно случаться, может возникать по всей ширине нашего «спектра» от «ежей» до «лис» и обратно. А кто же он сам, «еж» или «лиса»? Такой вопрос столь же бесполезно задавать, как состоявшемуся спортсмену пытаться на него ответить. «Первоклассный ум» Фукидида с такой легкостью вмещает противоположные идеи, что в своей истории он рассказывает нам их сотнями. Он делает это через время и пространство, при этом еще и меняя масштаб: мне кажется, только Толстой может соперничать с ним в способности почувствовать значимость в вещах, казалось бы, незначимых.

Поэтому не будет преувеличением сказать, что Фукидид тренирует ум всякого, кто его читает. Ведь, как мягко напомнил нам крупнейший из его современных толкователей (который одно время и сам был тренером), греки, несмотря на их древность, «могли считать действительным то, что мы или забыли, или никогда не знали; и мы всегда должны допускать, что по крайней мере в некоторых отношениях они были мудрее нас»