Я явно был в тупике. Что-то мне подсказывало, что субъект не знал этого предмета, но что ему было нужно, я не понимал

И тут блеснул некоторый луч, осветивший закоулки моего сознания. – «Вы кому—нибудь сообщали свои результаты?»

– Вот! Это суть.

– И как хороший следователь по этой маленькой детальке, я понял, что это и есть основная цель беседы. Но это была только догадка. – «Да, делаю кое-что!» – протянул я. А теперь надо немножко пояснить для современного поколения. Это были годы, когда компьютеры были большими устройствами и занимали этажи. И поэтому переписка шла по обычной почте, как это делали веками большинство ученых. Значит, это не удивительно, что незнакомый мне сотрудник знакомых мне понаслышке органов интересуется моими работами по полям Галуа. Этот человек – феномен, занимаясь работой, которая «опасна и трудна», вряд ли хорошо знает дискретную математику. Этот человек хорошо знает мою переписку!

Что я там написал, кроме того, что у нашей власти отрос большой орган, употреблял разные непотребные слова? Нет, что-то более серьезное привело его. Я ждал следующего вопроса. Но он заботливо сказал: – «Не буду утомлять вас. Мы еще не раз поговорим. А вы пока подумайте и в следующий раз расскажите чего—нибудь на тему вашей работы». Встал, заканчивая разговор, и добавил.

–«Еще подумайте, Вам ничего не говорит имя Казимир Беллучи?»

«Вот так! – подумал я – «Опять проклятая неизвестность!», – сказал муж, не разглядев, кто лежит в его кровати рядом с женой.

Не скажу, что я вышел спокойно, под взглядом начальника отдела кадров. Но разум мой работал. Хотя переписка с американским ученым Казимиром Беллучи была, но она не касалась основной моей работы, а только моей домашней теоретической работы, и я не находил в ней никакой крамолы. А крамола-то была!

В самом моем существовании. И в том, что независимые мысли, даже научные, возникают только в свободной среде и принадлежат многим людям. Но об этом потом. Я вспомнил, что, подписывая форму на секретность, я подписал пункт, по которому я должен был докладывать о своей переписке с иностранными гражданами. Вот тебе и повод для беседы с доблестными органами. А теперь изложу по порядку.

Моё почти психическое заболевание началась в институте, где я впервые прочел работы академика Николая Владимировича Горянского, посвященные кибернетике. Эта наука в официальной пропаганде называлась, как реакционная лженаука, возникшая в США и других странах во время второй мировой войны, форма современного механицизма.

Это было смешное и странное время. Уже не было Сталина, но официальная пропаганда муссировала работу Сталина «Вопросы языкознания» и вторую работу «Экономические проблемы социализма».

Что за прелесть были эти работы!

«Законы не изменяют. А их изучают и используют» – писал товарищ Сталин. В это фразе было столько же информации, как надписи на туалете общего пользования. «Уходя, гасите свет».

Но их воспринимали серьезно. Изучали. Трактовали.

Кроме того, всем прививалась вера, что марксистское учение открывает глаза на все.

Это очень хорошо использовалось нечестными людьми на каждом шагу и во всем. В том числе и в науке.

Как сегодня выясняется, никто не запрещал кибернетику и генетику. Правда, при этом игнорируются реальные людские жертвы, как академик Николай Иванович Вавилов. И много других.

Просто генетика не соответствовала положениям марксизма в понятии великого ученого Трофима Денисовича Лысенко.

По академии наук ходила байка.

Лысенко выдвинул в академики своего ученика. Этот ученик достиг «больших» результатов. Он отрубал хвосты нескольким поколениям крыс и, наконец, по словам Лысенко и его сотрудников, добился того, что рождались крысы без хвостов. Это было подтверждением, что потомственные признаки формируются внешней средой, а не передаются по наследству.