Мало мужчин возвращалось с войны. И среди этой малости – калеки, одноруки, одноноги, контуженые, которые кричали по ночам страшными голосами, спятившие. Они возвращались домой, где их ждали, а порой уже и не ждали. На скорую руку играли деревенские свадьбы. Коля Чурилов считался видным женихом. Всего-то хромота! Осколок там где-то засел, так ведь его и не видно. Девушки, вдовицы находили сотни причин, чтобы по несколько раз на дню наведаться в магазин.

Продавщица Наденька уставала отвечать на дурацкие, одни и те же скучные вопросы по скудному ассортименту. Ей-то было понятно, чего здесь все девчонки отираются. А вот Николаю, похоже, нет. Со всеми он был вежлив, любезен, старался помочь, если просили. Без мужских рук в деревне никак.

Одна молодка за приворотным зельем к бабке пошла. Испекла пирог из горсти кукурузной муки и прошлогодних, с гнильцой, яблок, которые в мирные времена только свиньям давали. И тут же в магазин со своим подношением:

– Микола Костянтинович, скуштуйте.

Попробовал. Вкусно.

Пирог съел. А приворота не случилось. Но Любка, худая жердь, не теряла надежды. На танцы его звала, на вечерки.

Не выдержала Надежда. Зачерпнула в сортире ведро вонючей жижи, дождалась вечера, когда разряженная Любка на танцы пойдет. Из-за куста на нее дерьмо и вылила. С тех пор Любка в магазине не появлялась.

Деревня не была для дедушки родной, он был городским детдомовским мальчишкой. В том же детдоме у него росли сестры-двойняшки и брат, с ними он потерял связь. Детей увозили от войны, кого-то забрали в семью. Всю жизнь он вел далекую переписку, разыскивая брата и сестер. И только-только забрезжил призрачный американский след пропавшего брата, как дедушки не стало.

Перебирая фотографии, я всегда удивлялась, как же дедушка не похож на всю нашу карликовую, приземистую породу. Мы, потомственные крестьяне, ненамного смогли подняться над землей, оторваться от нее. Настоящие хоббиты с грубыми ступнями и грязными ногтями. Он же высокий, хрупкий, светловолосый эльф, с ясными зелеными глазами. Ему всегда очень шли костюмы. И он, даже когда все мужчины еще донашивали военные гимнастерки, уже заказал себе у городского портного пару костюмов, и носил на работу.

– А как же у вас с дедушкой все началось? – спрашивала я у бабушки.

– Ось так i почалося, як у всiх починається – подмигивала она.

Для ребенка их роман был скрыт за завесой тумана, но, став старше, я поняла – Надежда воспользовалась самым простым способом, а потом поставила перед фактом – ребенка жду. Боевая была девчонка.

– Адже він єдиний у селi був не косоручка, – втолковывала она мне причину ее пагубной страсти. – Гарний хлопець. А я… що й казати, молода була… – возводила глаза к фотографии на стене. Сейчас смотрю на то самое место – прямоугольник побелки на тон светлее, чем вокруг. С той фотографии смотрела Белоснежка, с томным взглядом, с чернявой косой в руку толщиной.

– Бабушка, кто это? – спрашивала я.

Она смеялась. Хмыкала:

– Не здогадуєшся?

Смеялась. Не верила. Сложно было узнать. Разглядеть за набежавшими морщинами, за прозаической уютной бабушкой прежнюю красавицу.

– Тiльки прiзвище його не подобалось. Чур меня, Чурилова, – и хохотала.

Иду открывать погреб. Бренчу ключами. Не могу подобрать нужный. С горбатой спины погреба мы скатывались на старых бабушкиных счетах, железяки погнули. Бабушка гонялась за нами с хворостиной. Счеты были памятью о ее трудовом прошлом товароведа. Со временем костяшки-бусины осыпались. Я нанизала их на нитку и носила как ожерелье.

В погребе тихо и жутко. Начинаю мерзнуть в тонкой футболке. Пахнет гнилью. Ступени в скользкой плесени. Вторая дверь поддается с трудом, рассохлась, скрипит. Дергаю, заело. Сильнее, за кольцо. Железное кольцо вылетает из двери, и я лечу копчиком прямо на холодные ступени. Оставить дурное? Но один из покупателей наверняка полезет в погреб. Хочет стать виноделом.