Городничий часто заморгал ресницами и судорожно сглотнул, озираясь по сторонам, словно проверяя, не подслушивает ли кто.

– И только Богу известно, сколько мне еще предстоит бороться не только за себя, но и за вас, дорогой мой Густав Густавич. И вообще, за всех…

Только теперь Салтыков поднес вилку ко рту, медленно снял зубами мясо и, методично пережевывая, продолжил, не отводя глаз от Дрейера:

– А вы, случайно, не масон?

Дрейер остановил занесенную к бутылке руку. В его глазах повторно читалось недоумение. Крайнее недоумение.

– Больно уж много по всей Вятской губернии Дрейеров рассеяно, вы не находите? И все на ответственных постах, – продолжал наступать Салтыков.

Городничий начал снимать с груди салфетку, привставая со стула. Ну, это уж слишком!

– Если бы я был масоном, любезный Михаил Евграфович, – медленно багровея лицом отвечал он, – то не ходил бы до сей поры в штабс-капитанах.

– Но в этом ли причина вашего откровенного невезения?

Дрейер окончательно выпрямился и стоял по стойке смирно. С минуту губернский чиновник смотрел на городничего снизу – вверх. И только тут заметил на краешке его мундира маленькую, аккуратно заштопанную серыми нитками дырочку. Заплатка была так мастерски выполнена, что едва различима.

– Моя беда в том, что я честно служу Отечеству… Возможно, через чур честно, – отчеканил Дрейер, продолжая стоять не шелохнувшись.

Салтыков прекратил жевать и, облизывая жирные губы, стал взглядом искать по столу оставленные документы. Найдя заветную папку, воскликнул: «Ах, вот же она!» и, порывшись в ней, извлек секретный рапорт. Затем, держа его перед собою, произнес:

– Ваша честность, господин городничий, весьма хлопотное дело. И чем оно закончится – неизвестно. И что этот Ситников, он же Ананий, – «весьма важное лицо в расколе», – это вы сами решили, да? На основании чего? Непонятного письма, которое по зубам расшифровать последнему гимназисту? А может, вы его сами написали, левой рукою? Заскучали, и решили что-нибудь этакое выдумать? Раздуть из наимельчайшей пустяковины вселенский заговор?

Тут Салтыков сбавил тон, и произнес:

– Ведь я уже не первый раз у вас в городе, Густав Густавич! Ну что я вам плохого сделал, а? Обидел чем-то? Или плохо отозвался в ревизиях? В чем проблема, дорогой мой? …Ну, сидел бы я сейчас в Вятке, отдыхал от трудов праведных, а тут, представляете, – оказия. Вы не подумали, какая сейчас из-за вашего рапорта круговерть подымется?

Городничий горестно вздохнул и опустил голову.

– Ладно, – отступил Салтыков, отодвигая от себя недоеденное блюдо, – Давайте-ка завтра с допросами, на свежую голову…

– Так точно-с, – сухо ответил Дрейер и пошел прочь.

Почему городничий не осмелился возражать, Салтыков знал наверняка, поэтому не стеснялся в выражениях. Дело в том, что в прошлое свое посещение Сарапула в качестве проверяющего, губернский чиновник обнаружил небольшое, так сказать, разночтение, в делах винного пристава Владимирского. Не знамо почему, но за последнего вступился сам городничий и убедительно просил не давать делу огласки. Уж как он сумел убедить проверяющего – не имеет значения. Остался, однако, должен.

Поднявшись из-за стола, Салтыков добрел до кровати и рухнул на нее лицом вниз, тут же уснув без зазрений совести. На душевные терзания Фон-Дрейера ему было плевать. Точно так же, как и на все остальное.

Да пошли они к черту!

***

Придя домой, Густав Густавич украдкой пробрался в столовую, извлек из буфета графинчик, и присел за стол. Он был крайне расстроен нападками губернского чиновника, и оскорблен до глубины души. Оттого ему захотелось выпить и завершить с оппонентом незаконченный, как ему представлялось, диалог.