Он подошёл к ней и встал рядом, заговорил:

– Зачем ты вообще сюда вернулась? Ты же представляла себе, что увидишь. Что ты хотела?

– Оставьте меня! – Она быстро стёрла слёзы с лица раскрытой ладонью, спустила ноги с подоконника, спрыгнула на пол. – Я не вернусь с вами… Я не буду… Что хотите, то и делайте, вы вообще обещали, что убьёте меня… Я не вернусь к вам… – Глядела прямо большими глазами. Уверенная, упрямая.

– Я не обещал, что убью тебя.

– Мне всё равно.

Она попыталась обойти его, но центурион поймал её за локоть, прижал к стене, притиснулся к рабыне всем телом, шепнул:

– Так уж и всё равно?

Она отвернулась, глядела в сторону, а он рассматривал её лицо, поджатые губы. Немое сопротивление, желание освободиться во что бы то ни стало только рождали стремление подавить, заставить делать по-своему.

– Чего вы ещё хотите? – Она подняла лицо к нему, смотрела снизу. – Вы уже получили всё, что хотели… Вам мало этого? Я уже отдала вам всё, что у меня было… Чего вы добиваетесь?.. Вам нравится мучить меня?.. Может быть, вы ненормальный человек?.. Вы преклоняетесь перед насилием? Да?

– Нет.

– Зачем вы ищите меня? Отпустите, дайте мне уйти, вы уже сделали это однажды в этом доме… в моём доме! Почему-то же сделали. И я…

– Нет! – он резко перебил её.

Ацилия сузила глаза:

– Я не вернусь с вами. Вы потащите меня силой? Свяжите?

– Если надо будет – свяжу!

– Вы не справитесь со мной, вы не посмеете…

– Потому что ты – сенаторская дочь?

Она помолчала миг, потом опять заговорила:

– Это мой дом! Это моя комната! Я родилась и выросла здесь!

– Да мне всё равно, сейчас ты МОЯ рабыня, МОЯ наложница… Хочешь ты этого или не хочешь! И если надо будет – я справлюсь, я возьму силой… То, что моё – то моё…

Она опустила голову, закусив губу. Позволив ему однажды, она оказалась в его власти целиком и полностью, и он это знал, он чувствовал свою власть.

– Я никогда не буду вашей. Даже если вы будете владеть телом, вы никогда не тронете мою душу, а в душе я ненавижу вас! – Она подняла на него глаза. – Слышите? Ненавижу! На всю жизнь… И почему в первый раз вы показались мне хорошим человеком? Когда отпустили почему-то, когда выкупили у этого Овидия… Если бы я больше ни разу не встретила вас, это мнение так и осталось бы, но вы – ненавистный мне человек, и нет в вас ничего хорошего…

Он отступил, отпуская её, произнёс негромко:

– Пойдём…

Развернулся и пошёл к выходу, зная, что она всё равно пойдёт следом. Собака встречала его у выхода из комнаты, он погладил её по голове, потрепал мягкие уши, мельком глянул назад – рабыня по-прежнему стояла у окна. Но когда он спустился в атриум и завозился с конём, девчонка уже спускалась с лестницы с немым выражением отчаяния и предельной жертвенности на лице.

Марций подсадил рабыню на коня, сам повёл его в поводу; собака бежала следом. Всю дорогу они не разговаривали. Ацилия смотрела по сторонам и часто оборачивалась назад, провожая Нуманцию глазами.

В лагере уже горели костры и постовые на воротах долго не хотели их пропускать, ведь Марций был не по форме.

У своей палатки он подхватил рабыню за пояс и снял с коня, Гай уже ждал их у входа, суетился, выламывая руки.

– Нагрей воды помыться!

– Хорошо, господин… – закивал в ответ головой.

Девчонка, прямо держа голову, зашла в палатку, Марций поставил трипод посредине, приказал:

– Садись!

– Зачем? – Она изогнула брови.

– Садись, кому говорю.

Она села, спрятав под табурет ноги. Марций опустился перед ней на корточки, поймал за лодыжку правой ноги, потянул на себя. Ацилия дёрнулась, пытаясь освободиться:

– Что вы делаете? Отпустите!