Иона встал и подошел к своему фонографу. Сегодня был вечер для чего-то более грубого, более первобытного, чем джаз. Ему нужен был звук трения кости о кость, звук оголенного нерва. Его пальцы нашли то, что нужно. Джон Ли Хукер. Пластинка называлась «It Serve You Right to Suffer». «Ты заслужил свои страдания».

Он аккуратно поставил пластинку. Первые гитарные аккорды, сухие и резкие, как удар хлыста, разрезали тишину. Голос Хукера, хриплый, надтреснутый, полный вековой тоски дельты Миссисипи, заполнил комнату. Это был не вокал. Это был стон. Стон человека, который знает о боли все.

Иона закрыл глаза. Эта музыка была прямой противоположностью всему, что олицетворял Веритас. Она не успокаивала, не гармонизировала. Она вскрывала. Она напоминала о том, что в основе человеческого опыта лежит не спокойствие, а страдание. И что в этом страдании есть своя странная, жестокая красота.

Он сел обратно в кресло. Кот перебрался со своей книжной горы к нему на колени, свернулся клубком и завибрировал, издавая низкий, рокочущий звук. Он всегда так делал, когда Иона ставил блюз.

«Ты заслужил свои страдания… да, ты заслужил… потому что ты солгал…» – пел Хукер.

Ложь. Какая из них была самой большой?

И тут он снова почувствовал это. Фантомную боль. Она всегда приходила в такие моменты тишины и меланхолии. Боль в руке, которой у него никогда не было, но которая когда-то держала перо. Перо, которым он писал свою главную книгу.

«Анти-канон».

Он не помнил, как она начиналась и чем заканчивалась. Память выжгла эти детали, оставив лишь пепел и ощущение пустоты. Он помнил только чувство. Чувство, которое он испытывал, когда писал ее. Это было похоже на одновременное созидание и разрушение. Он брал все великие идеи, все системы, все «измы», которые когда-либо создавало человечество, и разбирал их, как часовщик разбирает сложный механизм, показывая, что внутри – лишь пустота, удерживаемая вместе силой веры.

Он деконструировал миф о разуме, миф о прогрессе, миф о самом себе. Это была самая честная вещь, которую он когда-либо делал. И самая опасная.

Он помнил, как стоял у мусоросжигателя в подвале своего старого дома, бросая в огонь страницу за страницей. Толстая пачка бумаги. Год его жизни. Он смотрел, как огонь пожирает чернила, превращая слова в черный дым. Он чувствовал облегчение. Он ампутировал опасную, гангренозную часть себя. Он спас мир от своего текста. И себя от него.

Но почему тогда она до сих пор болит? Почему в такие вечера, как этот, ему кажется, что рукопись все еще здесь, где-то рядом? Что он слышит шепот ее страниц на сквозняке. Что она лежит в темном углу его разума, и ее слова, как невидимые споры, заражают воздух вокруг.

«Ты все сжег, – прошептал он сам себе. – Ее больше нет».

Голос Хукера затих. Пластинка кончилась. Игла шипела в тишине.

Кот на коленях поднял голову и посмотрел Ионе прямо в глаза. Его зеленые зрачки в полумраке комнаты казались бездонными. В его взгляде не было ни сочувствия, ни осуждения. Только чистое, спокойное знание. Будто он слышал не слова Ионы, а саму фантомную боль. И знал ее причину.

Кот снова медленно моргнул. А затем, впервые за этот вечер, издал тихий, гортанный звук. Это был не вопрос и не ответ.

Это был звук, которым можно было бы озвучить пустоту, оставшуюся после ампутации.

В Центре Управления Безопасностью, расположенном в самом сердце «Башни Рацио», тишина была другой. Не философской, как у Ионы, и не умиротворяющей, как на улицах города. Это была хищная, напряженная тишина операционной комнаты, где любое отклонение от нормы фиксировалось с безжалостной эффективностью.