– Хм…

– Графин был всего лишь предметом реквизита. В обычных обстоятельствах его бы убрали при смене декораций, опустошили бы и поставили на полку. Чистейшая случайность, что я по своей неуклюжести, в чем каюсь, опрокинул столик. Отлично! Я знаю, что у вас богатое воображение, друг мой. За это я вами и восхищаюсь. Но – увы и ах! Предположим, что кто-то поставил туда графин с его содержимым из злого умысла. Предположим, что кто-то сознательно задумал совершить черное дело. Какой же был смысл в том, чтобы ставить пинту серной кислоты туда, где она никому не могла бы нанести ущерба?

Наступила тишина.

Ховард Фиск стал еще больше похож на почтенного доктора, излагающего свою теорию. От уголков его глаз под стеклами пенсне разбегались неглубокие морщинки. Он положил свою ладонь на плечо Моники, и от его твидового пиджака пахнуло одеколоном.

– И как же вы в результате поступили?

– Как мы поступили? Мы распорядились заменить матрас и продолжили, – простодушно сказал режиссер.

– Нет. Я имею в виду не это. Неужели никто не проявил ни малейшего любопытства по поводу того, как кислота туда попала? Вы не пытались это выяснить?

– Ах это. Да, по-моему, Гагерн пытался. – Он вытянул шею, как журавль. – Гагерн из-за этого расстроился. Не знаю, что ему удалось выяснить. А Хэкетт, примчавшись сюда, сразу сделал свои выводы: это не человек, а просто ураган какой-то. Он полагает, что речь идет о диверсии.

– О диверсии?

– Да. «Шпионы в открытом море», – пояснил режиссер Монике, – носят довольно радикальный и, надеюсь, действенный антифашистский характер. Хэкетт вроде как считает, что некий приверженец нацистской идеологии мог попытаться вставить нам палки в колеса. Какое там! Разве так устраивают диверсии? Но что касается меня, я не хочу, чтобы они беспокоились. Да и тревожить дам нам ни к чему, верно? – Он подмигнул Фрэнсис Флёр. – Не спеша. Аккуратно. Потихоньку! Вот как надо действовать. Уверяю вас, что нет никакой проб…

Раздался резкий голос:

– Ховард! Билл! Подойдите сюда, пожалуйста!

Голос принадлежал мистеру Хэкетту. Он стоял возле съемочной площадки. На его смуглом лбу блестели капельки пота, а курчавые черные волосы были взъерошены.

– Итак! – вступил в разговор Картрайт. – Вы, конечно, можете утверждать, что графин, в котором под видом воды плещется самая смертоносная кислота, известная химии, – это всего лишь курьезная оплошность реквизиторов. Но я все же позволю себе в этом усомниться. Держу пари, что дела и правда плохи и Том Хэкетт обнаружил труп. Идемте. Позволите нам ненадолго отлучиться? Фрэнсис, оставляю мисс Стэнтон на ваше попечение.

Моника проводила их взглядом. Из задумчивости ее вывел голос Фрэнсис Флёр:

– Вам не нравится Билл Картрайт, дорогая?

– Что… простите?

– У вас было такое выражение лица… Определенно убийственное, – сказала мисс Флёр с неподдельным интересом. – Он вам не нравится?

– Я его ненавижу.

– Но почему?

– Давайте не будем об этом. Я… Мисс Флёр, вы действительно будете играть Еву Д’Обрэй?

– Полагаю, да. Если ее вообще кто-то будет играть.

– Вообще кто-то?

– Ну, мой муж говорит, что, если случится война, это очень плохо отразится на кинобизнесе. Он говорит, что Гитлер вступил в альянс с русскими, что тоже очень плохо. И не обращайте внимания на Ховарда. Между нами говоря, здесь происходит нечто странное.

– Вы имеете в виду кислоту?

– И ее тоже. И кое-что еще.

– Но вы разве совсем не встревожились, когда кислота пролилась?

– Дорогая, – проговорила мисс Флёр, – на театральных подмостках мною даже как-то стреляли из пушки. Это одна из тех вещей, что от вас ждут мужчины. И они крайне раздражаются, если вы этому противитесь. Так что лучше делать то, о чем вас просят. А в одном из представлений Блинкенсопа меня заставили нырнуть в чем мать родила в стеклянный резервуар глубиной тридцать футов. К тому моменту, как шоу сняли с репертуара, меня преследовала жуткая мигрень. Но купоросное масло – брр! Нет!