Порфирыч осторожно подвинулся к столу и упорно смотрел в валявшуюся там бумагу. Он что-то прочитал в ней.
– Вот деньги. Отдай матери.
– Покорнейше благодарим, васскородие!
Порфирыч поцеловал у чиновника руку…
– Ну, ступай!
– Слушаю-с…
Порфирыч стал у двери.
– Больше ничего; ступай!
– Слушаю, васскородие!
И все-таки остался у двери.
– Тебе что-нибудь нужно?
– Так точно-с; потому, васскородие, самые пустые деньги вы изволили отдать-с…
– Как?
– Так точно-с… Мы это знаем-с. Сделайте милость, извините… барин по бумаге отделили третью часть на сирот; следовательно, пожалуйте нам полностью. На что нам такая безделица? Вы, васскородие, сделайте вашу милость, доложите, что следовает…
– Ступ-пай! Я тебе говорю!
– Слушаю-с…
И опять-таки стал у двери.
– Ты не уйдешь? – через несколько минут злобно закричал чиновник.
– Сделайте божескую милость, васскородие, пожалуйте деньги-с полностью!
– Вон!
– Я, васскородие, по суду буду искать… Как вам будет угодно!..
Грозное молчание…
– Как вам угодно-с… Я к господину губернатору… Опять же мы и Федор Федорыча довольно хорошо знаем… Как вам угодно!
– Я сам Федор Федорыч! Что ты мне грозишь? Плевать я на него хотел!
– Как вам будет угодно… Ну, только я этого грабежа не оставлю!
Порфирыч, весь зеленый от гнева, спускался с лестницы.
Чиновник нагнал его и бросил в лицо пачкой бумажек.
– Ты деньги-то не швыряй! – заговорил Порфирыч во все горло. – Ты свою рожу-то береги…
– Дьявол! – послышалось сверху…
Блистательная победа над чиновником завершилась не менее блистательной попойкой в кухне. Брат Порфирыча уезжал в деревню, в конторщики; в кухне по этому случаю кипели самовары, на столе стояли полуштофы, валялись орехи, винные ягоды, рыба, куски ветчины, и шло веселье и плач.
Брат Порфирыча, никогда не пивший водки, сильно охмелел с двух рюмок, лез обниматься и кричал:
– Брат!.. Бр-рат! Я доверяю!..
– Проша! – приставала хмельная мать…
– Господи! – умиленно говорил Порфирыч… – Братец!
– Брат!
– Братец! видит бог!
– Брат! Я доверяю! Ман-нька!.. Брат!..
– Всей душой!.. Боже мой!
– Брат!
Порфирыч обнимался с братом, прижимая к его спине полштоф.
– Брат!
Лакей совсем осовел и валялся как сноп, не переставая повторять: «Бр-рат!» Наконец его ввалили вместе с гитарой в мужичью повозку, присланную из деревни, и Прохор Порфирыч остался с матерью вдвоем…
– Ну, маменька, – говорил он ей на другой день. – Надо думать!.. Не сегодня-завтра в шею погонят…
– О-ох, надо, надо!
– Я так думаю, домик бы? Деньги, они, не увидишь, разбегутся…
– Уж как ты знаешь!.. Куда мне, я не пойму ничего… Еще изобьют, пожалуй, и суда не сыщешь… Мне бы где свой угол…
– Я так думаю, домик… Я похлопочу… По крайности будет у вас свое имение…
– О-ох, давно своего-то не было!..
– То-то и есть! Братец, дай бог здоровья, доверяют мне.
– Да я-то нешто зверь какой?.. Ты меня не ограбишь… Не выдашь… Из моего дому не выгонишь…
– Пом-милуйте!.. Ведь тоже вашего заводу-то. Слава богу! – И Прохор Порфирыч целовал у маменьки ручку.
Душеприказчик ходил с купцами вокруг дома умершего барина, пробовал стены топором, мерял землю цепью и, сердито постукивая в кухонное окно, говорил:
– Выбирайтесь, выбирайтесь, выгоню!
– Не беспокойтесь, сделайте вашу милость, уйдем-с!.. – отвечал Прохор Порфирыч.
Несколько дней он употребил на отыскивание дома, наконец нашел. В лачуге жила одна старая баба, никогда не показывавшаяся на свет божий. Ходили слухи, что она с мужем занималась когда-то «нехорошими» делами, вследствие чего муж и умер без покаяния, без причастия. Не захотел. Поэтому старуху все боялись, и никто не старался узнать, что с ней делается: в окнах у нее никогда не светился огонь, печь не топилась, и чем питалась она, тоже было неизвестно. Умри старуха – все бы побоялись войти к ней. Но Прохор Порфирыч зашел. Старуха превратилась в какое-то совершенно одичалое существо. Долго не понимала она, что такое толкует ей Порфирыч, но когда он показал ей деньги, старуха заговорила.