Этот литературный прием называется предвосхищением. Один из самых известных его примеров – знаменитое начало “Ста лет одиночества”: “Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндия, стоя у стены в ожидании расстрела…”[2] Когда мы, читатели, знаем то, чего герои знать не могут, у нас возникает желание предупредить их. Беги, Анна Франк, они завтра обнаружат, где ты прячешься. Когда я думаю об этой последней беззаботной ночи, мои воспоминания омрачает тень из будущего. Но я не могу предупредить себя. Для этого слишком поздно. Все, что я могу, – рассказывать эту историю.

Вот он – человек, одиноко стоящий в темноте и ничего не знающий об опасности, которая уже очень близко.

Вот человек, ложащийся спать. Утром его жизнь изменится. Он ничего не знает, пребывает, бедняга, в неведении. Он спит.

Пока он спит, будущее стремительно к нему приближается.

Но нет, как ни странно, на самом деле это возвращается прошлое, мое собственное прошлое стремительно приближается ко мне, это не гладиатор из сна, а человек в маске, с ножом, вознамерившийся привести в исполнение смертный приговор тридцатилетней давности. В смерти мы все принадлежим прошлому, люди, навсегда застрявшие в прошедшем времени. Нож хотел запереть меня в этой клетке.

Не будущее. Вернувшееся с того света прошлое, желающее вновь вернуть меня в то время.

Почему я не сопротивлялся? Почему я не убегал? Я просто стоял там, как бумажная кукла-пиньята, позволяя ему расколотить меня на куски. Неужели я настолько слаб, что не предпринял ни малейшей попытки защититься? Неужели я такой фаталист, что был готов сдаться своему убийце?

Почему я ничего не сделал? Другие, моя семья и друзья, пытались ответить мне на этот вопрос. “Тебе было на тот момент семьдесят пять лет. Ему двадцать четыре. Ты не смог бы ему противостоять”. “Наверное, ты впал в состояние шока еще до того, как он добежал до тебя”. “А что бы ты сделал? Он бегает быстрее, чем ты, и у тебя не было оружия”. И – снова и снова: “Где, черт возьми, была охрана?”

Я и в самом деле не знаю, что думать и как отвечать. Бывают дни, когда мне неловко, даже стыдно из‑за того, что я не попытался дать отпор. В другие дни я велю себе не глупить: ну что бы я мог сделать?

Вот самое точное объяснение моим действиям, которое я смог найти: жертвы насилия переживают кризис осознания реальности. Дети по дороге в школу, молящиеся в синагоге, пришедшие за покупками в супермаркет, человек на сцене, мы все, скажем так, имеем устойчивую картину мира. Школа – это место, куда ходят учиться. В синагогу ходят молиться. В супермаркет – за покупками. Сцена – место, где выступают. Вот те рамки, внутри которых они себя видят.

Насилие разбивает эту картину вдребезги. Внезапно люди больше не помнят правил – что надо говорить, как вести себя, какой выбор сделать. Они больше не понимают, что есть привычные вещи. Реальность рассыпается, и на ее место приходит необъяснимое. Страх, паника, паралич побеждают способность мыслить рационально. “Разумное мышление” более невозможно, поскольку, столкнувшись с насилием, люди более не знают, что такое это самое “разумное мышление”. Они – мы – теряют стабильность и даже утрачивают разум. Наше сознание больше не знает, как действовать.

В то прекрасное утро в прекрасном интерьере ко мне бегом приближалось насилие, и моя реальность распалась на куски. Так что, возможно, не так и удивительно, что в те немногие секунды, что у меня были, я не знал, что делать.

В первые дни после нападения, лежа на больничной койке с несколькими частями тела, соединенными при помощи металлических скоб, я бы, наверное, гордо заявлял всем, кто был готов меня слушать: “Я ни на миг не терял сознания, так что помню все”. Сейчас мне очевидно, что это не так. Верно то, что я словно сквозь туман видел происходившее, что не отключился полностью, однако неверно, что мои способности воспринимать действительность функционировали хотя бы немного нормально. Уверенности моих суждений в то время, возможно, способствовали мощные обезболивающие, которые я получал, – фентанил и морфин, если быть точным. После них, соответственно, остается коллаж, в котором осколки моих собственных воспоминаний перемешиваются с чужими наблюдениями и новыми данными.