– Улыбка проясняет красоту, – ответил пришелец строкой из «Книги песен».

– Нити рисунка расцвечивают блеклый фон.

– Как ритуал, который познается в учении?

– Вы точно уловили мою мысль. Позвольте пригласить Вас в залу. С Вами можно беседовать о «Книге песен». Ее слова правильны и мудры, – одобрил Конфуций догадливость пришельца. Дал знак сыну. Боюй принес заварку свежевысушенного чая в шероховатом коричневом чайнике из толстой глины и наполнил крохотные чашечки глянцевитой бронзово-зеленой пахучей жидкостью.

– Учитель познал волю Небес? – полуспросил, полуконстатировал пришелец.

– В пятнадцать лет я обратил помыслы к учению. В тридцать утвердился. В сорок сомнения окончательно покинули меня. Воля Неба открылась в пятьдесят.

– Что ждет Учителя на Дао-Пути?

Глаза мудреца чуть увлажнились, затуманился взор. Он еще не окончательно расстался с иллюзией поспособствовать своему властителю в улучшении нравов подданных. Но уже прояснялось понимание великой миссии – не служить сильным мира сего, все ниже сгибая поясницу, как его блистательный предок в седьмом колене Чжэн Каофу, а стать Учителем Поднебесной. Давно уже мудрец ощущал, что в государстве, которое не следует праведным Дао-Путем, стыдно быть богатым и знатным.

Прозревая все это, он как-то заявил ученикам, что думает оставить свой дом и поселиться среди варваров.

– Но они же не знают ритуала, нравы там грубые, – ужаснулись ученики. А Конфуций объяснил свою мысль с глубокой мудростью просветителя:

– Если среди них появится благородный муж, их нравы изменятся к лучшему.

Собственно говоря, это свое предназначение он, видимо, начал ощущать еще в юности, и так и следует расшифровывать его формулу «в пятнадцать лет обратил помыслы к учению». Не балбесничал же он предыдущие полтора десятилетия! Мальчик был прилежен, усидчив, любознателен. Но – как бы это получше выразить? – казалось, будто он не получает знания, а проявляет то, что уже находится в нем в скрытом, быть может, даже для него самого, виде.

И сегодня мудрец уже близился к обретению того тонко обостренного слуха, когда человек чутко отличает правду от лжи. Его сердце раскрывалось для давно лелеемой полной гармонии со столь почитаемым им ритуалом. Много позже Конфуций обозначит эти достигнутые рубежи – шестьдесят и семьдесят лет.

Уже подтягивались ученики. Конечно, не все семь десятков сразу. Прибежал запыхавшийся Цзылу с радостной вестью – властитель царства Вэй хочет видеть Учителя. Возможно, пригласит к себе на службу. Конфуций позвал Цзылу в кабинет, где на полках лежали драгоценные старинные книги – прошитые кожаными шнурами связки потемневших от времени гладких деревянных дощечек, испещренных вырезанными на них иероглифами. Остальные ученики пока присели в зале, тихонько переговариваясь. Обращаясь к новичку, Юань заметил:

– Трудно объяснить, чем так привлекает Учитель, он всегда впереди, и знания, вложенные им в нас, расширяют ум, но ритуалом он сдерживает порывы. Когда-то я хотел покинуть его, да не смог.

– Наш Учитель мягок, доброжелателен, уступчив, учтив, и поэтому ему открывается многое, – добавил Цзыгун.

После совместной трапезы Конфуций предложил выйти во двор. Денек погожий, как чаще всего и бывает на восьмой луне, как было и тогда, полвека назад, когда в Тутовой пещере на склоне Глинистого холма в таинственно-сакральное звучание небесной музыки вплелся первый крик новорожденного, будущего «учителя десяти тысяч поколений».

Но теперь наш герой уже не крошка Цю, а высокий, плотный, вальяжный бородач в просторном халате, спускающемся до тупоносых башмаков, не пряча их, в непременной шапке, прикрывающей длинные волосы, собранные в пучок и заколотые шпилькой. Теперь его именуют Наставник Кун – Кун-цзы, или, иначе, Кун Фу-цзы: через много веков это имя в искаженном звучании «Конфуций» станет известным и в далеких западных краях, где живем и мы с вами.