– Нет. Но это уже не смешно, – ответила невеста. – Вы потеряли Эйч-Оу, а мы потеряли бельевую корзину!

– Потеряли корзину!

Ошеломленные, мы просто онемели, но вскоре отец обрел дар речи и всё объяснил.

Новобрачная очень обрадовалась, когда мы сказали, что привезли ей и ленты, и прочее, но после мы застыли в тревожном унынии, потому что теперь Эйч-Оу действительно потерялся. Корзина могла сейчас катить в Ливерпуль или покачиваться на водах канала Ла-Манш. Возможно, Эйч-Оу пропал навсегда.

Освальд, конечно, не сказал этого вслух. Лучше придержать язык, если хочешь увидеть, чем всё закончится, не то кто-нибудь о тебе вспомнит и тебя пошлют спать в незнакомом отеле.

Вдруг мимо прошел начальник станции, держа в руках телеграмму. Такую: «Бельевую корзину без багажного ярлыка обнаружили на станции Кэннон-стрит изнутри слышатся подозрительные звуки ожидаются дознаватели подозревают бомбу с часовым механизмом».

Начальник станции показал нам телеграмму после того, как отец рассказал ему о Эйч-Оу. Сперва начальник решил, что над ним пошутили, потом поверил, засмеялся и сказал, что попросит в ответной телеграмме заставить бомбу подать голос, а если она заговорит, вытащить ее из корзины и держать у себя, пока за ней не явится отец.

Итак, мы вернулись в Лондон.

На душе у нас полегчало, но мы не веселились, потому что очень давно не ели. И Освальд почти пожалел, что не взял те засахаренные фрукты.

Было уже довольно поздно, когда мы добрались до станции Кэннон-стрит и сразу отправились в служебное помещение, где на табурете сидел дежурный, очень веселый парень. Эйч-Оу, пойманный безбилетник, в пыльном красно-белом клоунском наряде и такой перепачканный, каким я никогда еще его не видел, сидел на жестяной коробке, положив ноги на чемодан, ел хлеб с сыром и пил из банки эль.

Отец сразу заявил на него права, а Освальд опознал корзину. Она была очень большая. На ней стоял поднос, которым прикрывался Эйч-Оу, когда прятался в корзине.

Мы переночевали в отеле на Кэннон-стрит. В тот вечер отец ничего не сказал Эйч-Оу. Когда мы легли в постель, я попытался заставить брата обо всем рассказать, но он был слишком сонным и сердитым. Наверное, так на него подействовали эль и тряска в корзине.

На следующий день мы вернулись в Дом у Рва, где лихорадочное беспокойство остальных слегка умерила телеграмма, посланная накануне вечером из Дувра.

Отец сказал, что поговорит с Эйч-Оу вечером. Когда тебе не устраивают выволочку сразу, чтобы на том покончить – это ужасно, но Эйч-Оу определенно такое заслужил.

Нелегко рассказывать историю, когда происходит сразу много событий, но в разных местах.

Вот что сказал нам Эйч-Оу:

– Не приставайте… оставьте меня в покое.

Но мы были сама доброта и нежность и в конце концов вытянули из него, что произошло. Эйч-Оу в отличие от Освальда не умеет рассказывать с самого начала, но из его бессвязных слов автор составил такой рассказ (по-моему, это называется редактированием):

– Во всем виноват Ноэль. Кто его просил болтать о Риме? А клоун ничуть не хуже паршивого поэта! Помните день, когда мы делали ириски? Ну тогда меня и осенило.

– А ты ничего нам не сказал.

– Нет, сказал. Я немножко поговорил с Дикки. Он ни разу не сказал «брось это» или «тебе лучше так не поступать», не давал мне советов, ничего подобного. Значит, он виноват не меньше меня, и отец должен сегодня вечером поговорить и с Дикки тоже, а еще с Ноэлем, а не только со мной.

Эйч-Оу сошли с рук такие слова, потому что мы хотели услышать его историю и заставили его продолжать.

– Ну вот… Я и подумал, что если Ноэль трусишка, то я-то не трус… И я не боялся сидеть в корзине, хотя внутри было совсем темно, пока я не прорезал ножиком отверстие для дыхания. Наверное, я перерезал бечёвку, на которой висела бирка, и она отвалилась. Я видел ее через дырку, но, конечно, ничего не мог поделать. Я надеялся, что они лучше присмотрят за своим дурацким багажом. Это из-за них я потерялся.