Позже один французский журналист весьма образно высказался по этому поводу. Вот его слова:

"Если ты видел эти толпы в исступлении, это обожание, эту взаимную любовь между нацией и человеком, которого та обожествила, если ты купался в этой слегка демонической жидкости, заряженной электричеством, то тебе нет смысла удивляться или спрашивать, какой деятельностью и какими заслугами было достигнуто это взаимное согласие или благодаря какой поразительной забывчивости Германия утратила воспоминания об июньских массовых убийствах. 'Он ради меня это сделал', – сказала толпа, словно женщина, из-за которой мужчина совершил злодейство. Это сродни физическому обладанию, и Германии, выражаясь вульгарно, этот человек запал в самое сердце".

Потом толпа донесла нас до резиденции Гитлера. Однако там бурлящим людским волнам не дали прорваться, ведь их сдерживали суетливые, шумные и намеренно грубые полицейские. "Проходите, проходите, не задерживайтесь", – кричали они и даже толкали тех, кто продвигался недостаточно быстро или, того хуже, пытался приблизиться к расчищенному пространству перед входом.

Время шло. Выбравшись наконец из столпотворения, мы увидели последний официальный бюллетень, в котором говорилось, что на данный момент было казнено сорок шесть предателей, но об этом сообщали очень скупо. Издание Берлинер Тагеблатт уделило всей ситуации только двадцать пять строк. Больше внимания было посвящено всеобщей забастовке в Сан-Франциско, и высказывались множественные соболезнования "бедной Америке" по поводу ужасных условий в Соединённых Штатах, что напоминало русское выражение: "С больной головы на здоровую".

Тем же вечером наши старые немецкие друзья, доктор Б. с его женой, пришли навестить нас в сопровождении их сына-студента Оскара. Всё было в порядке, пока мы не упомянули Гитлера и текущую ситуацию.

"Только не здесь, не в гостиничном номере, – сказали они, понизив голос и беспокойно оглядываясь по сторонам, будто боялись, что где-то мог быть спрятан подслушивающий аппарат или что всё вокруг заминировано. – Приходите к нам завтра на ужин, и тогда мы сможем проболтать весь вечер".

Тем не менее даже там, в уединении своего собственного дома, они вели себя нервозно и во время трапезы старательно избегали упоминания Гитлера и всех других, связанных с чисткой. Только позже, когда мы, перейдя из столовой в кабинет доктора, комфортно устроились в огромных мягких креслах вокруг другого стола, уставленного всевозможными сытными десертами и очередными чашками с кофе, фрау Б. со вздохом облегчения заметила: "Ну что ж, мои дорогие друзья, тут гораздо лучше. Теперь мы одни – даже служанка ушла – и сможем спокойно поговорить".

"Но к чему весь этот страх? – спросил Вик. – Неужели в Германии напуган каждый дом?"

"А что бы вы сами почувствовали, если б в Америке внезапно были убиты мистер и миссис Гувер, а также несколько сенаторов и конгрессменов, высокопоставленных армейских офицеров и губернаторов штатов, и всё это случилось бы без каких-либо предупреждений за одну ночь? Вы бы тоже испугались".

"Но я не могу поверить, что американский народ спокойно бы к этому отнёсся. В конце концов, у фон Шлейхера – бывшего канцлера и генерала рейхсвера – должны быть тысячи друзей. И когда хладнокровно убивают его жену вместе со многими другими людьми, занимавшими видные посты, о которых вам даже не потрудились рассказать, мне думается, что такая высококультурная, цивилизованная нация, как ваша, должна была бы возмутиться и протестовать".

"Но ведь рейхсвер, Гинденбург, пресса – все на стороне Гитлера, говоря нам, народу, что он спас Германию".