Я была вознаграждена за своё благородное решение, так как погода стала абсолютно идеальной и, когда мы летели над спокойным, словно зеркало, Балтийским морем, не случилось ни единого подскока или провала. Движение было столь плавным, тихим и приятным, что вскоре мои силы стали неуклонно восстанавливаться и я даже мысленно разорвала неприятные письма, написанные мистеру Ницше.

Лишь около Пярну, где мы, покинув море, опять полетели над сушей, болтанка возникла снова и сопровождала нас до самого Ревеля. Но я уже стала к ней привыкать, она не действовала на меня так, как вначале, и, когда мы наконец спустились на лётное поле, я уже чувствовала себя старой закалённой летуньей и беззаботно расхаживала туда-сюда.

В Ревеле мы собирались заночевать, чтоб я могла навестить могилу своей матери. Но двое наших товарищей по путешествию хотели сразу же лететь в Ленинград и были чрезвычайно расстроены, когда их уведомили, что им всё-таки придётся остаться на ночь, так как самолёт не мог вылететь туда до следующего полудня.

"Но почему же, почему?" – шумели они возмущённо.

"Потому что в Ленинграде мокрое лётное поле. Там прошёл очень сильный ливень", – ответил чиновник со смущённым выражением в глазах.

Разумеется, он врал, так как мокрое после ливня лётное поле не выглядело таким уж весомым поводом для прекращения регулярных авиарейсов. Всё это звучало весьма подозрительно.

Позже мы выяснили истинную причину отмены: оказалось, что накануне российский пилот пролетел довольно низко над запретной территорией, после чего эстонские власти заявили Москве решительный протест и уведомили, что больше не позволят советским самолётам вылетать из Ревеля в Ленинград, пока обстоятельства этого последнего рейса не будут им самым подробным образом разъяснены советскими властями.

Поскольку им больше ничего не оставалось делать, двое безутешных пассажиров, одним из которых был Билл Селден, присоединились к нам, и мы вместе проследовали в отель "Рим", который был рекомендован как лучший в городе. Когда мы подъехали к нему, я сразу его узнала. Это было то же самое место, где я ненадолго останавливалась, когда уезжала из России в октябре 1922-го года. Я узнала и вестибюль, и лестницу, даже номер показался мне тем же самым. Однако сколько же всего с тех пор произошло, "сколько воды утекло", выражаясь старой русской поговоркой.

Тогда я тоже делала остановку в Ревеле, чтобы навестить могилу своей матери. К тому моменту она была мертва полтора года. Теперь, двенадцать лет спустя, я снова прибыла сюда с той же целью. Но найду ли я её могилу, с тревогой думала я. Ведь я не могла точно вспомнить, где она находилась, и никто не был способен мне подсказать, если бы только я не нашла Хвольсонов или Игнатьева, которые ухаживали за моей матерью, когда она умирала, а затем её похоронили. Я решила, что лучше всего попытаться что-то выяснить в Русском православном кафедральном соборе. Была суббота, и, несомненно, в это время должны были служить вечерню. Нацепив шляпку и пальто, я поспешила по узким старомодным улочкам к храму. Как я и ожидала, вечерня уже началась, и, постояв немного и послушав знакомые песнопения и молитвы, я подошла к прилавку, где продавались свечи и маленькие иконки, и спросила человека, стоявшего за ним, не мог ли он дать мне какую-либо информацию об одной могиле на кладбище.

"Нет, – мрачно ответил он, – я ничего об этом не знаю. И здесь никто о таком не знает. Это же не кладбищенская церковь".

У меня упало сердце. "Тогда, возможно, вы знаете адрес господина Хвольсона?"

"Нет, не знаю, никогда даже о нём не слышал".