Новый, 1941 год. Мне без пяти дней уже год. В двухэтажном, покрытом жестью, с резными наличниками и разросшейся старой сиренью у окна поповском доме, в чистой горенке 2-го этажа стоит у стены моя синенькая кроватка с откидной сеткой. А неподалеку от неё, на полу – электрообогреватель на фигурных ножках с блестящим отражателем. Я постоянно смотрю на него, когда он включен, наблюдаю, как медленно нагревается, краснеет спираль и начинает потихоньку идти тепло.

Сегодня Новый год! – все восторженно возбуждены. Я их прекрасно понимаю, способен поддержать любую начатую тему разговора, но не считаю нужным, так как зол на родителей. Решил с ними не разговаривать на протяжении трех, а если смогу выдержать, то и пяти лет. Я только им улыбаюсь, когда у меня хорошее настроение. Или, что чаще, плáчу от злости. Тогда они думают, что у меня что-то болит – какая-то часть дурацкого тела, в которое меня насильно запихали. А запихали меня в это тело они, и никто другой. Потому что до встречи с ними у меня этого тела не было. И не было никаких мук, – я был абсолютно свободен! – это высшее благо, но им не понять. Ну да ладно!

Меня сегодня мучают с утра. Все как будто спятили, носятся по дому словно угорелые. Сестра Люда – так та явно ополоумела, начала расчесывать меня своей расческой! А делать этого нельзя: от этого волосы у меня начинают трещать и искриться, и может вспыхнуть пламя. Мои волосы расчесывает мама, и только деревянным гребешком. А Люда вздумала еще прицепить мне на голову бант! Взрослая, пятнадцать лет, а дура дурой.

Елка уже наряжена, на ней много красивых стеклянных игрушек. В маленьких зажимах горят, потрескивают и оплывают свечи. Мне особенно нравятся две игрушки – золотая пучеглазая рыбка с тройным плавником на хвосте и сидящая на сверкающих, присыпанных снегом качелях Снегурочка в нарядной шапке, шубке и валенках. На елке висят завернутые в фольгу орехи, много разных конфет в красивых фантиках. Елка до потолка, а Люда маленького роста – так конфеты и орехи она вешала, не вставая на табурет. – Хитрая! Удобно снимать.

Мама сегодня изрядно меня помучила. Две рубашки – голубенькую и салатного цвета – надевала на меня и застегивала на все пуговицы. Кто не мучил меня в этот день, так это отец. Он подошел к моей кроватке, погладил меня по голове и произнес:

– Ну что? Не любишь наряжаться? Я тебя понимаю, но это необходимо. Иначе ты из хилого утенка не превратишься в красавца лебедя.

Подошедшей маме отец сказал, что сшил мне черные брючки с лямочками и белую рубашечку и что сапожник дядя Вася еще вчера принес готовые ботиночки. И попросил маму поискать в ее шкатулке один шнурок – может, где завалялся. Если его разрезать, так хватит. При этом почему-то назвал маму кисонькой. «Странно! Мама на нашу кошку Мурку нисколько не похожа».

Вечером меня, намытого, причесанного маминым, не причиняющим мне беспокойства гребешком, одетого в белую рубашечку, черные брючки с лямочками и коричневые ботиночки с белым рантиком, взгромоздили на стул. Я, объевшийся конфет, хотел спать и стал капризничать. Но подошел отец с фотоаппаратом на длинных деревянных ножках и, щелкнув перед моим носом пальцами, сказал: «Наследник Русского престола, очень прошу вас, пожалуйста, не упрямьтесь. Позвольте мне – вашему отцу и покорному слуге – сфотографировать вас с вашей сестрой и maman». Отец очень рассмешил меня, но я ему ничего не ответил, так как держу обет молчания. Люда, встав у стула, стоявшего возле елки, взяла меня за руку. Отец на некотором расстоянии от нас установил фотоаппарат и позвал маму. Мама расставляла на покрытом накрахмаленной белоснежной скатертью столе хрустальные подставки под столовое серебро и протирала ампирные салфетные кольца со своими вензелями.