Теперь уже Петрович бежал врозь, понимая, что отбился от остальных. Перед взглядом его кувыркались ступени, колонны, вазы, фрески, коврики, деревца в кадках, стулья с парусиновым дном, высоченные в рост подсвечники. Дрянной павлин путался под ногами, раззявив клюв. Развешанное на просушку белье хлестало по лицу, облепляло плечи…

Кромешный ад творился вокруг убегающего Петровича, покуда он не ворвался в ослепительный свет, разведя крыльями руки – стремительный, сильный, непокоренный!

– Ах-ти! – вскричала прачка, роняя корзину на земь.

Прямо перед ее носом как куль с ботвой повалился перемотанный в простынях мужик, хватая руками воздух. Багровое лицо его коверкала мучительная гримаса. Был он немолод, хрипел, и, наверное, задыхался. Водопряха, статная лет сорока женщина, на удачу плеснула в него водой, надеясь, что как-нибудь обойдется.

И обошлось…

Петрович раскрыл глаза, прекратив хрипеть. Что-то больно давило в бок, а левая онемевшая рука была как чужая. Скоро стало понятно, что именно она и давит, вывернувшись под удивительным углом. И как только не сломалась – чудо. Небо над головой шелушилось вечерним золотом.

Поводя взглядом несчастный обнаружил, что лежит в каком-то тесном, обставленном стенами дворе у колодезя с резной крышей. Над головой возвышалось изваяние женственных очертаний, каких во дворце было много. «Надо же, как живая… Мастера…» – подивился Петрович, глядя на оголенное бедростатуи. Самые неуместные мысли лезли в его обхлестанную тряпьем голову. Была среди них и мысль о морковном желанном пироге в уютной веранде. А за нею вновь на сердце навалилась тоскапо дому.

Статуя вдруг, прям по Пигмалиону, пришла в движение, обогнув лежащего справа. Побледневший было Обабков снова клюквенно покраснел – но уж не от одышки, а осознав вдруг, что виды дивные, открывшиеся ему снизу – никакой вовсе не мрамор, а самая что ни есть женская плоть, и самых пригожих очертаний.

– Ты еще что за черт? – наклонилась над Обабковым прачка, вдрызг разворотив его чувства. – Не таращ зенки, вывалятся.

Слова женщины были обидны, но в тоне не чувствовалось упрека, а, скорее даже, сочувственная насмешка. Ее глаза приблизились, не давая отвести взгляд, тело одарило теплом. Руки Петровича сами собой выпутывались из тряпья и тянулись к чудесным и жарким далям…

Тут в голове его реальное и сказочное окончательно смешалось. Петрович отлетел в рай.

Меж тем Геракл, повинуясь не пойми какому наитию, взбежал на широкий укрытый парусиной балкон, выходящий во внутренний сад дворца. Последняя из пущенных вдогонку стрел едва не угодила ему в пятку, разломившись с треском о балюстраду —все ж, предназначенное Ахиллу, не должно было настичь другого.

На обставленном золоченой мебелью балконе две пары очень похожих глаз настороженно уставились на молодого героя. Обе женщины подскочили с расписанных грифонами кресел, в которых до этого вели какую-то напряженную беседу. На полу валялись осколки чаши, которую никто из слуг не рискнул убрать. Из-за увитых плющом колонн блеснули наконечники стрел— все они целились в грудь незваного гостя, бегство которого определенно подошло к финишу.

Геракл, не строивший больших иллюзий на будущее, растерянно посмотрел вокруг в надежде обнаружить летописца – ведь момент героической гибели особенно важен для истории. Но китайца нигде не было видно, что вполне объяснялось его нежеланием стать китайцем мертвым. Да и потом: что, у летописца других дел уж не может быть, как только дежурить на царском балконе, наблюдая семейную склоку?«Ну, нет так нет…» – мысленно развел руками герой, готовясь принять смерть от коварных стрел, и гордо воззрился на стоящих у кресел женщин, рядом с которыми он смотрелся настоящим гигантом. Одна из них – та, что была повыше и богаче одета – совладав с чувствами, властно подняла руку, веля внутренней страже подождать с расправой над наглецом.