Однажды воротился Тулик весь побитый; не пришёл, – приполз, места живого не было. Десять дён Зарянка со вдовой выхаживала его. Как поднялся, – высказал ему Илья всё, что накипело:

– Муж ты или гунька посконная? Не жаль себя, – на мать посмотри! Ты ж её на обизор выставляешь, перед селом краснеть за сынка такого! В могилу её вгонишь, кто кормить тебя станет, баглай ты здоровый? Работать, – скурида заела, а ложка из рук не валится? Кабы там тебя не отметелили, – сам бы выпорол, да при всём честном народе!

Свели парня в церковь, взяли с него слово строгое, – чтоб про другой берег и думать забыл. А видать, там ему крепко мозги вправили, инда пообещал к Овсеню жениться. Да где? Всех честных девушек пораспугал. А нашлась одна, – Малаша, не побоялась молвы. Может и прежде по Тулику сохла, кто знает? И вот как у них с Малашей всё скрутилось, – никто и не приметил, а только всю дурь с парня ровно дождём смыло. К свадьбе и крыша, и заплот вкруг избы, – всё было новёхонько. А урожай собрали в те поры, – любо-дорого!

Семёнко уж третье лето в очередь с другими ребятами ходил в подпасках у хромого Кирюхи. Нынче, куда б ни отгоняли стадо, всё чаще стал попадаться ему на глаза лопоухий Бурыш, как ждал заране. Семён поначалу гнал его прочь; чем-то он был неприятен, – то ли дух нехорош, то ли глазки больно стрекающи. Заяц не обижался, ходил по пятам или сидел чуть в стороне, буравил тёмными глазками, как в нутро хотел заглянуть. Сёмка лишь дивился досужести Зайца в такую пору.

Сёмка на него и смотреть перестал, ровно на поганку травяную. А у Зайца что глазки бегающи, что язык, – в одной связке, молотит, не остановишь… И вроде сам с собою говорит; кто ж его слушать станет? Да, видать, был какой-никакой умишко в той головёнке, нашёл Заяц тот крючок, коим зацепил Семёнку. Терпеливо и снисходительно отвечал Сёмка на разные глупые вопросы, каких в Беловодье не задал бы и сопливый малец; и лишь дивился зайцевой тупости. Да уж и привык к пустопорожним этим разговорам, даже скучал, коли не приходил Заяц. Были они ровней по годам и по росту, да тот в костях пожиже…

Вскоре уж было так, что знал Заяц всё о Семёнке, а тот о Зайце по-прежнему ничего не ведал.

В тех же перетолках выяснялось, – ведомы Зайцу такие подробности жизни беловодских дворов, о которых Сёмка по простоте и подозревать не мог. Вечером, уже дома узнавал, – ходит Заяц по селу, заглядывает через заплоты, за бабами на купанье подглядывает (чего там глядеть-то?), и был уж бит не раз, и за уши таскан.

Случайно мелькнуло меж толков имя Зарянки, – и что подеялось тогда с Зайцем! Побледнел, захлопал себя по бокам, затряс головой, тоненько вскрикивая, – пась, пась! (вроде – чур меня!) – как стряхнуть с себя что-то пытался. Боялись отчего-то восоры Зарянку, особь такие пакостные как Заяц…

В разговорах всё ближе подбирался он к самому Сёмке, точно угадывал тщательно скрытые мысли:

– Робишь на них как холоп, а с харчей не больно раздобрел. Леонтий-от воротится, – всё имение ему отойдёт… – и Сёмке уж кажется: он сам думал об этом давно; а знал – не воротится Леонтий к отцу. И уже верит, – для соседей и приятелей его сельских он по-прежнему волчонок заболотский, лешак, и злы они, и завистливы…

Глава 7. Год 1010

…Не считали прожитых лет в Беловодье, о покинувшем их времени говорили просто – ушло… И так ещё говорили, – было это в год Большой воды, или: за лето до крещения…

Семёнко уж не бегал с сестрицей к Зарянке, отговорился как-то занятостью; то ли поймал взгляд насмешливый Ильи, буркнул, – сама иди… Тотчас озлился на сестру, – без него упорхнула, лишь метнулась коса. И не подивилась отказу, будто не нужен ей брат боле.