Ёж укатился в смородинник, Ладуша заторопилась, босой ногой ткнулась в кочку. Присела на кокору, растирая ушибленную ногу. Из зарослей орешины посунулась к ней огромная морда с толстыми шершавыми губами. Ладуша без боязни протянула на ладоньке кусок хлеба, морда шумно вдохнула хлеб, скрылась в кустах.

…Ёлки-берёзы расступились, отошли назад, показывая еланьку, всю просвеченную солнцем и прогретую. В густой траве сверкали ягодные искорки. Ладуша, подобрав подол, на коленках поползла по траве, закидывая в рот огненно-сладкие капельки, одну за другой. Когда съедено было довольно, солнце уже уткнулось в еловую щетину с другой стороны. Ладуша вспомнила, куда шла; надо б домой ворочаться; ждут, поди…

Казалось, идёт она верно, да уже не стелилась зелень травяная свежая, – сухие сосновые иголки покалывали босые ножки. Потом брела по песку меж молодых сосенок, и вдруг остались они где-то позади… На Ладушу смотрел с земли чей-то неимоверно огромный глаз, блестящий от упавшего в него заката; надо было прикрыть свои глаза, чтобы не ослепнуть. По глазу плыли в тишине птицы, белые и чёрные. Они были так прекрасны, что Ладуше захотелось сесть у самой воды на прогретый песок, полюбоваться неведомыми птицами…

Солнце падало за чёрные сосновые ресницы дальнего берега, Ладуша слушала плеск крыльев подплывающих птиц. Они выходили на берег, стряхивали с перьев капли воды, превращались в прекрасных дев-водяниц. Пели тихие песни, смеялись, как звенели в траве колокольцы…

– …Вот славная девчоночка! Заберём её, девицы, с собой! Батюшка-водяник рад будет новой дочке!..

– Оставьте её! – самая пригожая и печальная склонилась к спящей девочке, – Полно баловать; разве не видите, – это Ладуша, подружка моей Зарянки; мать с ног сбилась по лесу… Покличьте лучше Лесовина, пусть ко двору её сведёт…

– …Чего меня кликать, Ласка, сорок пугать; я везде рядом… – отозвался старый лесной ворчун…

…Жалёна металась по скоро темнеющему лесу, спотыкалась о коряги; в другой стороне аукал Крышняк. Терешку велено сидеть у избы, – вдруг прибредёт…

Знакомые исхоженные тропки стали вдруг путаными, кочки бросались под ноги, пни зверьём оборачивались, гнилушки светились зловеще… Покружив меж ёлок, стёжка вернулась к избе. Жалёна прижимала к груди убрус, найденный в можжевельнике… Оттуда тропа шла к моховине …

– …От зверя дикого заговорила её, от болотины не успела…

…Терешок сидел на завалинке, Ладуша спала, склонив русую голову ему на колени…

– …Её Лесовин привёл, я видел… – Жалёна обессилено опустилась рядом на траву, – ладно, хоть Лесовин, хоть Водяник, отблагодарю завтра…

…Ладуша ещё долго пытала брата, какой он, Лесовин; жалела, – сама не видела, проспала всё.

– Какой-какой! Такой и есть, – без шапки, кафтан направо запахнут, кушак черевчат! Глаза горят угольями, а лица не кажет; борода до земли, зелёная, правого уха нет…

– А сказывал чего?

– Где ж ему сказывать, немой он; только всё поёт громко, а слов не разобрать…

…Ладуша прежде и не видала, как мати спать ложится, как встаёт; может и не спит вовсе. Пыталась Ладуша не уснуть с вечера или поутру раньше проснуться, а где там, – голова к лежанке, глаза сами смежились; проснёшься, – мати у печи хлебы обряжает…

Ныне Жалёна сама дочь побудила ране раннего, солнышко не играло ещё:

– Пора, дочи, вставать, травы зелейные поспели; пестерьку малую возьми, – братко сплёл тебе…

– Тятя с Терешком куда сбираются? С нами пойдут?..

– У них своя забота, – им борти крыть…

…Недолго шли вместе, друг за другом, по своему, "домашнему" ельнику, потом через луговую дробь перепелиную. У старой сосны, гнутой в дугу, разошлись: Жалёна с Ладушей на полночь, к моховине, Крышняк с сыном, – на восход, по малому охотничьему путику. Меж ёлок ещё клубился редкий туман, а дневные птицы уже закопошились, подавая голоса…