Кроме того, недовольство правом высшего лица миловать по своему усмотрению закономерно возрастало в условиях развивающихся гражданских и политических свобод вследствие сопряженных с применением этого права злоупотреблений и нарушений процессуальных норм. Постепенно в наиболее развитых европейских странах аболиционная практика к началу XX в. сошла на нет.

В России на протяжении XVII–XVIII вв. аболиция в делах по государственным преступлениям применялась крайне редко, в отличие от значительно более распространенного вида помилования – амнистии, связанной, как правило, с восшествием на престол нового императора; нередко высшей властью применялось и право смягчения приговора при его утверждении (конфирмации). До рассмотрения дела в судебных инстанциях гораздо чаще можно встретить решения о наказании (к примеру, случай «княжны Таракановой»), нежели акты прощения. Применение аболиции, по нашим наблюдениям, главным образом распространялось на косвенно «причастных» к преступлениям (родственников, либо друзей осужденных), а также на подозреваемых в совершении преступления против государя и государства (процесс Е. И. Пугачева и его сподвижников), в случае неподтвердившегося обвинения[54]. Вина помилованных часто состояла только в недонесении о готовящемся замысле «бунта» или другого покушения на власть самодержца.

Помилование в широком смысле, как право императора «снимать» вину, обнимало все разновидности прощения и освобождения от наказания. В российском процессуальном порядке закрепилась практика «высочайшего» утверждения приговоров судебных органов по государственным и политическим преступлениям, представляемых на решение к императору. Утверждение приговора (конфирмация) часто сопровождалось его смягчением (редко – ужесточением). Однако эта процедура, как правило, имела все же достаточно формальное значение – судебные инстанции так или иначе «оставляли пространство» для смягчения приговора, назначая более жестокие наказания.

Другой привилегией, традиционно считавшейся исключительной принадлежностью императора, являлось решение судьбы привлеченных к следственному разбирательству еще на этапе предварительного расследования. Как правило, император лично решал судьбу таких лиц, непосредственно вникая в обстоятельства дела и иногда даже присутствуя при допросах обвиняемых[55]. В целом, решение вопроса об освобождении от наказания по особенно важным делам, связанным с государственными преступлениями, которые традиционно рассматривались как важнейшее государственное дело, связанное прежде всего с интересами самого монарха, а к их числу безусловно относился процесс по «делу декабристов», не могло состояться без утверждения императора.

Указанные особенности процесса по делам о государственных преступлениях, обусловленные традициями российской самодержавной власти, ее привилегиями и формирующимся уголовным законодательством, представляли широкое пространство для вмешательства самодержца как в ход следственного процесса, так и в вынесение наказаний обвиненным.

В конце 1825 г. начавшийся большой следственный процесс по преступлениям, касающимся умысла покушения на жизнь государя и на «бунт» против государственного порядка (известные со времен Петра I как «первые два пункта»), охватил вскоре весьма значительное число лиц, в том числе связанных с окружением нового монарха, влиятельными семействами, близкими к трону. Направленность расследования на преступления против государя и государственного порядка, а также выявленная в ходе процесса различная степень виновности участников тайных обществ открывали достаточно широкие возможности для проявления традиционного права монарха миловать «прикосновенных», более или менее замешанных лиц.