– Ах, пожалуйста, пожалуйста! – перебил тоскливо Нежданов и даже сморщился, словно от боли. – Ты, известное дело, энергический мужчина – ты ничего и никого не боишься…

– Я-то никого не боюсь?! – начал было Паклин.

– Кто только мог выдать Басанова? – продолжал Нежданов, – не понимаю!

– А известное дело – приятель. Они на это молодцы, приятели-то. С ними держи ухо востро! Был у меня, например, приятель – и, казалось, хороший человек: так обо мне заботился, о моей репутации! Бывало, смотришь: идет ко мне… «Представьте, кричит, какую об вас глупую клевету распустили: уверяют, что вы вашего родного дядюшку отравили, что вас ввели в один дом, а вы сейчас к хозяйке сели спиной – и так весь вечер и просидели! И уж плакала она, плакала от обиды! Ведь этакая чепуха! этакая нелепица! Какие дураки могут этому поверить!» И что же? Год спустя рассорился я с этим самым приятелем… И пишет он мне в своем прощальном письме: «Вы, который уморили своего дядю! Вы, который не устыдились оскорбить почтенную даму, севши к ней спиной!..» – и т. д. и т. д. Вот каковы приятели!

Остродумов переглянулся с Машуриной.

– Алексей Дмитриевич! – брякнул он своим тяжелым басом – он явно желал прекратить возникавшее бесполезное словоизвержение, – от Василия Николаевича письмо из Москвы пришло.

Нежданов слегка дрогнул и потупился.

– Что он пишет? – спросил он наконец.

– Да вот… нам вот с ней… – Остродумов указал бровями на Машурину, – ехать надо.

– Как? и ее зовут?

– Зовут и ее.

– За чем же дело стало?

– Да известно за чем… за деньгами.

Нежданов поднялся с кровати и подошел к окну.

– Много нужно?

– Пятьдесят рублей… Меньше нельзя.

Нежданов помолчал.

– У меня теперь их нет, – прошептал он наконец, постукивая пальцами по стеклу, – но… я могу достать. Я достану. Письмо у тебя?

– Письмо-то? Оно… то есть… конечно…

– Да что вы все от меня хоронитесь? – воскликнул Паклин. – Неужто я не заслужил вашего доверия? Если бы я даже не вполне сочувствовал… тому, что вы предпринимаете, – неужто же вы полагаете, что я в состоянии изменить или разболтать?

– Без умысла… пожалуй! – пробасил Остродумов.

– Ни с умыслом, ни без умысла! Вот госпожа Машурина глядит на меня и улыбается… а я скажу…

– Я нисколько не улыбаюсь, – окрысилась Машурина.

– А я скажу, – продолжал Паклин, – что у вас, господа, чутья нет; что вы не умеете различить, кто ваши настоящие друзья! Человек смеется – вы и думаете: он несерьезный…

– А то небось нет? – вторично окрысилась Машурина.

– Вы вот, например, – подхватил с новой силой Паклин, на этот раз даже не возражая Машуриной, – вы нуждаетесь в деньгах… а у Нежданова их теперь нет… Так я могу дать.

Нежданов быстро отвернулся от окна.

– Нет… нет… это к чему же? Я достану… Я возьму часть пенсии вперед… Помнится, они остались мне должны. А вот что, Остродумов: покажи-ка письмо.

Остродумов остался сперва некоторое время неподвижным, потом осмотрелся кругом, потом встал, нагнулся всем телом и, засучив панталоны, вытащил из-за голенища сапога тщательно сложенный клочок синей бумаги; вытащив этот клочок, неизвестно зачем подул на него и подал Нежданову.

Тот взял бумажку, развернул ее, прочел внимательно и передал Машуриной. Та сперва встала со стула, потом тоже прочла и возвратила бумажку Нежданову, хотя Паклин протягивал за нею руку. Нежданов пожал плечом и передал таинственное письмо Паклину. Паклин в свою очередь пробежал глазами бумажку и, многозначительно сжав губы, торжественно и тихо положил ее на стол. Тогда Остродумов взял ее, зажег большую спичку, распространившую сильный запах серы, и сперва высоко поднял бумажку над головою, как бы показывая ее всем присутствовавшим, сжег ее дотла на спичке, не щадя своих пальцев, и бросил пепел в печку. Никто не произнес слова, никто даже не пошевелился в течение этой операции. Глаза у всех были опущены. Остродумов имел вид сосредоточенный и дельный, лицо Нежданова казалось злым, в Паклине проявилось напряжение; Машурина – священнодействовала.