Паклин (произносит с расстановкой) А ты в нервозном состоянии. Али в самом деле что случилось?

Нежданов (подскакивает на постели, словно его что подбросило, кричит внезапно зазвеневшим голосом). Какая тебе еще неприятность нужна? Пол-России с голода помирает, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь – шагу нам ступить некуда… а ему все мало, он ждет еще новой неприятности, он думает, что я шучу… (Понизив тон.) Басанова арестовали, мне в библиотеке сказывали.

Паклин. Любезный друг, Алексей Дмитриевич, ты взволнован дело понятное… Да разве ты забыл, в какое время и в какой стране мы живем? Ведь у нас утопающий сам должен сочинить ту соломинку, за которую ему приходится ухватиться! Где уж тут миндальничать?! Надо, брат, черту в глаза уметь смотреть, а не раздражаться по-ребячьи…

Нежданов (тоскливо, морщась, словно от боли). Ах, пожалуйста, пожалуйста! Ты, известное дело, энергический мужчина – ты ничего и никого не боишься…

Паклин. Я-то никого не боюсь?!

Нежданов. Кто только мог выдать Басанова? Не понимаю!

Паклин. А известное дело – приятель. Они на это молодцы, приятели-то. С ними держи ухо востро!

Нежданов. Ничего не случилось особенного; а случилось то, что нельзя носа на улицу высунуть в этом гадком городе, чтоб не наткнуться на какую-нибудь пошлость, глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху! Жить здесь больше невозможно.

Паклин. То-то ты в газетах публиковал, что ищешь место домашнего учителя и согласен на отъезд.

Нежданов. И, конечно, с величайшим удовольствием уеду отсюда! Лишь бы нашелся дурак – место предложил!

Голос Василия Николаевича (медлительный, глухой). Всегда и везде он должен быть не то, к чему его побуждают влечения личные, а то, что предписывает ему общий интерес революции.^>3

Машурина (значительно, глядя в сторону). Сперва надо здесь свою обязанность исполнить.

Нежданов. То есть?

Машурина. От Василия Николаевича письмо из Москвы пришло.

Машурина вытаскивает из рукава платья тщательно сложенный клочок синей бумаги; неизвестно зачем дует на него и подаёт Нежданову.

Тот взял бумажку, развернул ее, прочел внимательно и хотел вернуть Машуриной, но увидел, что Паклин протягивал за нею руку, пожал плечом и передал ему.

Паклин пробежал глазами и торжественно положил на стол.

Машурина взяла ее и сожгла дотла в пепельнице, стоящей на столе.

Машурина. Так что, Алексей Дмитриевич, мне ехать надо.

Нежданов. За чем же дело стало?

Машурина. Да известно за чем… за деньгами.

Нежданов (поднялся с кровати и подошел к столу). Много нужно?

Машурина. Пятьдесят рублей… Меньше нельзя.

Нежданов (молчит, потом тихо говорит, постукивая пальцами по столу). У меня теперь их нет, но… я могу достать. Я достану.

Паклин (Машуриной). Вы нуждаетесь в деньгах… а у Нежданова их теперь нет… Так я могу дать.

Нежданов. Нет… нет… это к чему же? Я достану…

Паклин. Да что вы все от меня хоронитесь? Неужто я не заслужил вашего доверия? Если бы я даже не вполне сочувствовал… тому, что вы предпринимаете, – неужто же вы полагаете, что я в состоянии изменить или разболтать? Вот госпожа Машурина глядит на меня и улыбается… а я скажу…

Машурина (раздражённо). Я нисколько не улыбаюсь.

Паклин. А я скажу, что у вас, господа, чутья нет; что вы не умеете различить, кто ваши настоящие друзья! Человек смеется – вы и думаете: он несерьезный …

Машурина. А то небось нет?

Паклин. Так что же? Принимается моя жертва на алтарь отечества или нет? Позволяется мне поднести если не все пятьдесят, то хоть двадцать пять или тридцать рублей на общее дело?

Нежданов (вдруг вспыхнул весь, говорит с накипевшей досадой).