Боюсь спугнуть ее откровение. Даже дышать боюсь. У нее пересыхает в горле. Тут же наливаю и протягиваю ей еще один стаканчик с водой. Она благодарно улыбается. Улыбка ее вспыхивает на мгновение, словно освещая изнутри тонкое лицо. О'Хара сейчас не здесь, она смотрит сквозь меня невидящим взглядом и продолжает:

– Так вот, смотрю внимательнее. И вижу любопытную вещь – граждане эти могут делать карьеру, конкурировать, они могут ненавидеть друг друга, но одновременно они готовы умереть друг за друга. Потому что эта система – армия, и есть эти граждане. И она так прочна, что каждая ее частичка защищает себя, других, всех. Всю систему. Они движутся в одном направлении и в едином ритме. Систему не разъедают межкорпоративные конкурентные процессы, коррупция тут как ржавчина, затрагивает отдельные сферы, поверхность, не уничтожая основ. Тут есть механизмы саморегулирования и самоочищения – тестирование, подтверждение квалификации, дуэльный кодекс. Армия – инструмент. Инструмент подавления и защиты. Этот инструмент – только в руках у Императора. И вот главное – что такое Император? Император – это существо, обладающее властью, имеющее право строить и разрушать, карать и миловать. На нем сосредоточены все нити управления сообществом, равновесие которого и гармоничное развитие – цель существования имперской власти. Не получение прибыли, не набивание кармана – обеспечение процветания подвластных ему людей – вот в чем суть существования Императора. И тогда все встает на свои места. Империя – это агрегат, управляемый с единого пульта. В нем много деталей, а те детали тоже состоят из других деталей, а те – из других. Детали могут свободно вращаться так, чтобы выполнять свою часть работы, но не должны соскакивать с валов и вылетать за пределы машины. И вся эта система в целом успешно работает, а стены ее и есть армия. Она не позволяет повредить машину ударом снаружи, корпус ее прочен. Она не позволяет шестерням раскатиться изнутри. Как только шестеренка захочет выпрыгнуть со своего места и нарушить отлаженный ход всего механизма, она упирается в стену. И стена давит ее до тех пор, пока та не встанет на место. И тогда я поняла, что хочу работать в этой честной системе. Хочу быть главной частью машины, а не винтиком маленькой вертящейся детали. И потому я здесь.

Она замолчала, рассеянно глядя мимо меня.

– Но почему Корпус, мэм? – напоминаю я о себе.

– Корпус? – Она очнулась, вспомнила о стаканчике в руке. – Корпус, Ивен, – это не просто армия. Корпус – это руки, кулаки. Элита, если хочешь. Он всегда впереди. А я, ко всему, честолюбива. Поэтому после курсов резерва я записалась именно в офицерскую школу Корпуса, хотя и ломают там безбожно. Смотри, во что я превратилась!

Она разводит руками, улыбаясь, демонстрирует себя. Она явно смущена своим откровением. Я улыбаюсь в ответ. Я бы ей сказал, во что она превратилась, но боюсь схлопотать по физиономии. Не знаю, чем она была до Корпуса, но если сейчас она собой недовольна, то раньше, выходит, ее путь издохшие от восторга мужики устилали. Вместо этого говорю, ничуть не кривя душой:

– Мэм, если бы вы Господа проповедовали, я бы уверовал. Вы мне просто мозги прочистили, мэм!

– Знаете, Ивен, вам не идет маска придурковатого сержанта, – замечает она в ответ с легкой улыбкой. – Вы вполне можете говорить как хотите, вас за это не расстреляют. Ваш принудительный жаргон и искусственно упрощенная речь режут слух.

– Видите ли, Шар, – наконец решаюсь я отбросить субординацию, насколько это допустимо. – Пока я отдыхал на гражданке, я старался по возможности не употреблять армейские обороты. А теперь я борюсь с гражданским языком. Не могу же я сказать рядовому: «Генрих, будь добр, сделай это и это, а потом, если тебя не затруднит, доложи мне о выполнении».