– Я верю в тебя: ты победишь болезнь, ты будешь жить!

Дальше мне стало совершенно безразлично, что он скажет затем. Главное – у меня есть друг, пусть не великий психолог, но он со мной.

«Брат твой не всегда друг, но друг твой – всегда брат».

Немного придя в себя, я стал расспрашивать его обо всем, докучая мелочами. Васька, порозовев до испарины, рассказывал, не раздражаясь от моего занудства. Иногда я повторялся – смаковал услышанное. Хотелось задержать его подольше, хотя бы мысленно искупаться в курсантском обиходе. Меж тем понимал: визит Васьки имеет предел. Чтобы не ставить его в неловкое положение, я поднялся, сморозил какую-то процедурную байку и предложил проводить.

Болезнь, обида на весь мир за чудовищную несправедливость обострили мнительность, возвели в акцент Васькин облегченный вздох. Стоило ему уйти, сердце мое зашлось в стремительном беге – начался приступ терзающей меня тахикардии. В какое-то время я потянулся за ложкой – ее стуком о стакан вызывали медсестру, но меня откуда-то из глубин порочного круга пронзила мысль не о возможной кончине, не о пределе возможности ожесточенно булькающего сердца – порочный круг разорвался сам. В груди отлегло оттого, что Васька не видел моего падения, не видел меня поверженного и беззащитного, безнадежно извивающегося под кислородной подушкой. Впервые удалось затормозить процесс нервного импульса. Значит, им можно управлять?! Сердце изменило ритм, может быть, на какую-то микроскопическую долю, но я ощутил эту грань и стал успокаиваться.

– О, победа! В первый раз обошлось без кардиамина…

На носу майские праздники: весна и молодость, близкая сессия, плавательская практика – им всегда отдавалось предпочтение перед другим. До боли знакомая предпраздничная суета обостряла чувства. Обильное цветение, яркое ласковое солнце, неповторимое весеннее небо дополняли процесс самоедства. Больничная палата, полосатая пижама, килограммы выпитой салициловой кислоты, одышка даже при небольшой нагрузке и неизвестность – это реалии моей жизни. С лечащим врачом успели сдружиться, и уже не представлялось себе существование без ее материнской опеки. Курсы лечения чередовались, дополнялись – приступы тахикардии стали реже, но психика впала в непреходящую зависимость, это делалось очевидным. Много лет спустя открылись огрехи здравоохранения той поры: врач выполнял все обязательные установки, позже, для себя, поняв очевидное. Диагноз ревмокардит, зачастую перерастающий в серьезные пороки сердца, – серьезный диагноз, и он довлел над воспаленными извилинами мозга.

Заскочила санитарочка Этери, суетливо поправила полотенца, подоткнула что-то для порядка, напомнив о большом обходе врачей. Через минуту в щель двери нырнуло ее круглое, раскрасневшееся лицо:

– Всие в порьядке? Идут!

Неделю назад меня перевели из общей палаты из восьми человек в палату на двоих. На десяти квадратных метрах помещались две кровати с проходом около трех шагов, на соседней лежал Георгий Константинович, мужчина 56 лет, волею судеб дядя главного врача больницы.

…Знаменитый в Аджарии пионерский лагерь «Бешуми» посетили, наверное, все школьники той поры. Побывал в нем и я по окончании пятого класса. Многие поколения помнили бессменного директора: веселого, энергичного, любимого всеми Георгия Константиновича. Высоко над лагерем, в горах, виднелась полуразрушенная крепость. Среди отвязных пацанов, к которым я и себя относил, однажды возник сговор вопреки распорядку дня и дисциплине. В результате мы сбежали в горы, в сторону синеющей в дымке плывущих через нее облаков далекой полуразрушенной крепости. Позже узнали: еще задолго до нашего возвращения директор знал все подробности о группе беглецов – нас было пятеро. Директор рискнул, трезвонить не стал, он был знатоком нашего контингента. Вернулись поздно, перед самым отбоем. До утра нас не тронули ни малейшим намеком, хотя от друзей уже знали о нашем раскрытии.