– Митянь. А кто такие эсеры?

– Социалисты-революционеры – по жизни. И мелкобуржуазные контрреволюционеры, – словами Верховного Трибунала ВЦИК отрапортовал Митяня и, посмотрев на Федю, вдруг спросил:

– А ты, немец, на Родину то собираешься?

Федя опустил на стол натруженные мозолистые руки. На левой руке фаланги четырех пальцев были сплющены. Результат первого допроса в НКВД.

– Так у меня в Казахстане никого не осталось. С женой пожил только месяц. Где братаны, не знаю. Мне же как младшему всего десять лет дали. А братанам – по пятнадцать, без права переписки. Где они и живы ли до их пор, не знаю.

Все замолчали, потому что никто из них не знал о судьбе своих близких. Помнили лишь свой общий срок по приговору в пятьдесят лет на четверых.

– Слушай, немец! Давай выпьем за то, что нас не грохнули с тобой тогда, четвертого августа, когда было принято решение ликвидировать наше пятое отделение. Помнишь, как мы ползали с тобой среди трупов. За те нары, под которыми мы с тобой схоронились. И за ребят, которых положили перед нами. За август пятьдесят третьего, – Колян подошел к Феде.

Все выпили стоя. Говорить не хотелось. За много лет, проведенных в Норильлаге, нас приучили молчать. Потом опять выпили молча. На следующий день мы с Коляном пили вдвоем. Бегали за водкой и пили. Потом я пил один. Сколько дней прошло не помню.

Пришел в себя от громкой музыки. Цыганская песня стащила меня с кровати. Посмотрел на радиолу. Она была выключена. Выглянул в окно. Обошел всю комнату. Заглянул в шкаф – пусто. Вышел в коридор. Никого. Вернулся обратно. Прислушался, может у Коляна музыка играет? Песня смолкла, наступила тишина. Я сел на кровать и начал вспоминать, какое сегодня число, день недели. Вдруг услышал рядом с собой возглас, пронзительный, призывающий:

– Ах, други! Чавелэ-ромалэ!

Полилась музыка. Зазвучала песня надрывная, печальная, где-то совсем рядом со мной. Я резко нагнулся и заглянул под кровать. Темнота, нет никого. Осторожно потянулся рукой к ковру, висевшему на стене, отдернул его за край. Так вот же где они. Шатры, кибитки. Большой костер. Вокруг костра цыганки в цветастых ярких кофтах, таких же цветастых юбках, высоко взмахивая подолами, босиком танцуют прямо за кроватью. «Откуда в Норильске цыгане?» – подумал я и начал понимать, это уже «белочки».

Быстро стал одеваться. Выскочил во двор. Почти бегом преодолел улицу Пушкина. Вышел на Ленинский проспект, ярко освещенный фонарями. Первый выпавший сентябрьский снег блестел синевой и приятно хрустел под ногами. Часы на здании гостиницы «Норильск» показывали три часа ночи. Ускоряя шаг, прошел мимо памятника Ленину и пошел через дамбу в Старый город. Над горами небосвод полыхал Северным Сиянием. От этого начала кружиться голова, почва уходила из-под ног. Я несколько раз упал и, стараясь не смотреть вверх, начал прижиматься ближе к ветровым отбойникам.

Только дошел до середины дамбы, как снова услышал музыку. Оглянулся. За мной ехали несколько кибиток. Цыгане стояли в полный рост в ярких рубахах, шароварах, некоторые в жилетках на серебряных пуговицах. В руках гитары. Пальцы в перстнях, скользили по струнам, рождая веселые мелодии. Женщины, в многоярусных юбках из атласа, в кофтах с вышивкой бисерным шитьем, в экзотических серьгах, кольцах и браслетах шли за кибитками. В такт музыке, размахивая руками и ударяя в бубны, подергивали плечами, поворачивая гибкие тела.

Меня догнала кибитка. Старый седой взлохмаченный цыган управлял ею стоя. «Где-то я его уже видел», – мелькнуло у меня в голове. Старик взмахнул над моей головой кнутом. Я пригнулся, ожидая удара. Кнут вдруг выпал из его рук и превратился в скрипку. Он заиграл. Полилась мелодия надрывистая, протяжная. Звук скрипки внезапно оборвался. Кибитки исчезли.