– Бывает же непруха, – вздыхаю я и тут же смотрю на свои руки.

Средний палец на правой – приплюснутый. С тыльной стороны почти незаметно, а вот с внутренний по нему вьётся толстый белый шрам. Врачи хотели этот палец ампутировать, потому что косточка вышла наружу, и они боялись, что не смогут его восстановить. Но отец не позволил, нашёл врача, который взялся сделать сложнейшую операцию и пообещал, что я ещё сыграю в консерватории «Полёт шмеля». Сыграю. Когда-нибудь обязательно сыграю.

Я возвращаюсь в большую комнату, сажусь за пианино и опускаю руки на клавиши. Я никогда не сдамся и, вспомнив Назара, добавляю:

– Трус не играет в хоккей.

Назар

– Так, ну что, Назар, по рентгену все неплохо. Еще пару месяцев – и можно будет увеличивать нагрузку, – говорит доктор Семипалов, а я взрываюсь!

– Пару месяцев? Вы издеваетесь надо мной? Я все лето, провалялся ни черта не делая!

– Назар, у тебя был сложный перелом, тебе еще повезло, что так хорошо все срастается, но начнешь слишком рано перегружать ногу, получишь новую травму, и тогда, может, вообще придется распрощаться со спортом! – терпеливо пытается убедить меня Семипалов.

– Да я и так с ним уже распрощался! Ходить нормально не могу без этой хрени! – Я пинаю здоровой ногой трость, которую мне предложили таскать с собой для опоры.

Я ее именно таскаю или сшибаю головы цветам в клумбах, что торчат и мозолят глаза возле больницы, а не использую нормально, потому что мне на хрен не нужна третья нога. Костылей хватило.

– Придешь на контрольный рентген через три недели, – не обращая внимания на мои выпады, говорит врач. – И если все будет идти, как сейчас, то сможешь потихоньку пробовать себя на льду.

– Потихоньку! Куда уж тише, – с ненавистью выплевываю я и так резко вскакиваю, что ногу тут же простреливает болью, и я падаю обратно на стул. – Черт!

– А я тебе говорю – всему свое время, Назар, – качает головой Семипалов. – Не спеши.

Из кабинета я выхожу злой и тут же натыкаюсь на спешащего по больничному коридору отца. Только его тут не хватало! Позади него маячит Анька.

Мы останавливаемся друг напротив друга, пожимаем руки.

– Ну, как дела, Назар Васильевич, – спрашивает он меня.

– Зашибись, – с сарказмом бросаю я.

– Что Семипалов сказал? – хмурит брови отец.

– Сказал, что не быть твоему сыну звездой мирового хоккея.

Отец прищуривается и говорит:

– Ладно, с Семипаловым я сам проконсультируюсь, а ты кончай ёрничать. Подождите меня с Аней в машине, – бросает он и направляется в кабинет врача.

– Ну, а на самом деле, что доктор сказал? – шепчет Анька.

– Через три недели контрольное обследование, и если все зашибись, мне можно будет выйти на детский каток и сделать кружок, – иронизирую я.

Анька закатывает глаза.

– Ты невыносимый.

– Весь в тебя.

Сестра обнимает меня одной рукой за талию и кладет голову на плечо.

– Все у тебя еще будет, вот увидишь.

– Мне бы твой оптимизм. Смотрю, все вокруг на позитиве, лучше меня знают, что да как. Василь Игоревич вон наверняка уверен, что если с хоккеем покончено, то он заграбастает меня к себе в фирму.

– А что, неплохой вариант, – улыбается сестра.

– Какой из меня бизнесмен, Ань? – кошусь я на сестру.

– М-м-м, – задумывается она. – Такой же, как из меня пианистка, – ржет Анька.

Я тут же вспоминаю Белку, которая несмотря на мои угрозы раздербанить ее пианино в щепу все равно каждый день бьет по клавишам. Да, нехорошо с девчонкой получилось. Пришел, разорался, как полный придурок, потом нажрался бутербродов и свалил в закат. Надо, наверное, извиниться. Или не надо?

Мы садимся с сестрой на заднее сиденье отцовского мерса.