В городе на пристань пришел поэт Обрадович и сказал, что на берег выходят только теща Всеволода Иванова и жены членов Союза писателей.

Я заплакала, ведь я приехала за ребенком. Но все-таки подошла к нему.

– Я на берег выхожу, вероятно, не запрещенный мне берег, я приехала за сыном и дальше никуда не поеду.

Там была моя приятельница, она с мужем уехала раньше. Много писателей стояло. Асеев, писатели с женами. Моя подруга кинулась ко мне, а я говорю:

– Я приехала за Игорьком.

Но мне сказали, что все дети в Берсуте.

– А что это такое? – спросила я.

– Это дачное место.

Она мне объяснила, что здесь живет председатель горсовета, молодая чудесная женщина. Надо к ней зайти. В это время Елизавета Эмильевна, жена Бределя, кинулась ко мне.

– Я хочу с вами, где вы будете жить?

Я снова ей говорю, что приехала взять сына. Но она уже ко мне привязалась. Тогда я ей сказала, что иду к председательнице.

Зашла, у меня уже полные глаза слез, настроение кошмарное. А она запирает дверь. Я ее спрашиваю: зачем дверь запираете? Она мне отвечает, что у нее забрали последнего врача. В городе – ни одного. Я ей говорю, что все напрасно, я приехала не жить здесь, а забрать своего ребенка.

Она посмотрела на меня, улыбнулась и говорит:

– Ну, тогда я открою глаза. Сколько лет вашему ребенку?

– Четыре года.

– В Москву без пропусков не пускают, а вы ехали 12 дней.

Я ни газет, ничего не видела.

– Матерей, – говорит она, – имеющих детей до семи лет, на фронт не берут, а только используют в тылу, и поэтому вы уехать не можете. Вы мне нужны здесь. Больница без врачей, поликлиника без врачей, самострелы без врачей. В общем, кошмар. Я вас устрою. Не волнуйтесь. Я поняла, что положение серьезное.

Тогда я вспомнила, что Бределына просила меня за себя, и сказала:

– Вот эта женщина, я ее даже толком не знаю, я с ней познакомилась на пароходе, мне известны передачи ее мужа Вилли Бределя – антифашиста, а лично я ее не знаю.

– Я вас устрою к одной женщине, – сказала начальница, – она получила похоронку, у нее трое детей.

– Но я не знаю, как я могу здесь остаться, ведь меня военкомат отпустил только на две недели, я же военнообязанная, а здесь госпиталей нет.

– Завтра пойдите в военкомат, встаньте на учет, военкоматы есть везде. Вам паек дадут, – объясняет мне она.

– Мне не до пайка, ребенка надо увидеть.

Начальница при мне позвонила какой-то женщине.

– Ее надо устроить к Нюре, еще с одной женщиной. У нее ничего нет.

Я с чемоданчиком, сама в носочках, в костюме. Ни вещей, ничего, ни белья, ни теплого пальто. Поехала на две недели за ребенком. Думала, возьму и вернусь. Ну, в общем, я там застряла.

Я работала. Первый больной ко мне поступил – ему лошадь копытом размозжила лицо. Это было месиво.

На следующий день утром в шесть часов утра помчалась на пристань. В девять зашла во двор, столы с грязной посудой, жара, летают синие мухи, и вдруг из дома выбегает женщина с криком:

– Как вы сюда попали! Инфекцию, заразу принесли.

Я ей спокойно отвечаю:

– Зараза на ваших столах. Посмотрите. Ведь мухи у вас, грязная посуда. Вы на меня не кричите, я врач, я приехала сюда за ребенком.

– Дети еще спят! – кричит она. – Они еще не завтракали. Я сама была как помешанная, хотя и молодая, энергичная, но попала куда-то между войной и ребенком. Мне вывели моего ребенка. Жара была страшная. Он стоял передо мной в пижаме. Из всех вещей у него один костюмчик летний остался. Все разворовали. По его стриженой головке ползали вши. Когда его вывели, он неуверенно меня спросил: