– В каком классе?

– Четвертом.

– Корми лучше!..

Я спросил дрожащим голосом:

– Мама, когда уйдет этот дядя?

– Ну-ну. – Гость внимательно оглядел портфель. – Вот и ошиблись, значит, немецкие врачи! – И еще добавил с наваждением легкой грусти: – Все могло быть…

Щелкнув блестящим замком портфеля, он стал прощаться. Обнимал маму, вспоминая «золотые годочки в Германии!»

Я вышел из комнаты.

В углу верный сундук. Достал из него старую курточку и надел, такую еще крепкую, только что свело от тесноты лопатки. (Хлопнула дверь – ушел гость восвояси.) Потом нахлобучил шапку-буденовку с длинными ушами, отчего звуки дома стали глуше и водянистее. Перепоясался ремешком с маленькой сабелькой нежно-розового цвета, какой бывает, если смотреть на огонь свечи через палец.

Сегодня мама впервые призналась, что когда-то соглашалась с отцом! Я забрался на сундук, обняв колени. Ведь встречаются люди через много лет. Почему ж нет прощения отцу? В чем секрет легендарного упорства мамы?

Я и раньше подозревал, что она встречается с отцом, когда поет романсы. И хорошо, что она не торопится убирать посуду, оставаясь в красивом платье. «Как же случилось, не знаю, – доносилось сейчас из комнаты. – С милым гнезда не свила я… И опять странные провалы: мама не попадала на клавиши, или они не слушались ее. Пустое гнездо в песне было рядом с опустевшим гнездом журавлей, и даже слышалась их прощальная перекличка перед отлетом. Только они были не наши – из тех мест, где журавли зимуют, а не из Таленской, где они выводят детей.

Впервые мне было так очаровательно жаль чего-то… Наверно, отслужившей курточки, розовой сабельки, буденовки без уха и вместе с ними уходящего детства! Я решил остаться на сундуке, как на посту, чтобы караулить его…

А проснулся утром в своей кровати: раздетый и укрытый одеялом, удивляясь и ловя следы того невесомого перелета в отрочество.

Новое чувство взросления было связанно с потерей. Я искал глазами вчерашнюю курточку, а мама пояснила серьезно, как взрослому:

– Мы служили когда-то в Германии.

Германия! Время маминого счастья. Она берегла его и передала сыну! Загадочная страна досталась мне слишком рано. Но на всю жизнь сохранилась уверенность, что счастье придет, когда настанет тот день…

И вот этот день настал.

На границе предупредили – закройте окна! В купе вошел офицер: «Проверка документов!» За спиной два солдата.

Сколько раз, – и дома, и в Москве, и в вагоне, мчавшемся через российские поля с глухими воронками, наспех затянутыми полынью, – представляла она границу. Глядя, как багровеет краснозвездный паровоз на долгих поворотах, упираясь в степной закат, она воображала себе окраинный кусочек земли. Полосу святости! За которой начнется что-то немыслимое – страна, усеянная черепами. И как думать иначе: куда подевалось столько погибших людей?.. Но все же, по русской привычке откладывать неизбежное на потом, она уверяла себя, что граница еще нескоро, и даже втайне надеялась: вдруг да отзовут! Два солдата сомкнутся плечами…

Офицер долго и сурово сличал фотографию в паспорте с растерянным и унылым лицом деревенской девчонки. Варя пригладила черные волосы с прямым пробором, блеснувшие из-под ладони серпами-полукругами…

Поезд медленно тронулся.

По радио громче зазвучали русские песни.

Она прижалась лбом к стеклу, пытаясь запомнить последнее, что удастся разглядеть. Казалось, в чужой стране ей ничего уже не вспомнить, а последние метры родной земли летят мимо памяти. Сердце цеплялось за каждый куст, за тонкий стебелек. Полосатые столбики отдали честь. Кто-то сказал за спиной: «Вот, кончается Русская земля!» – Варя потеряла сознание…