Лишь иногда Матвей Иванович покачает головой или – того больше – сплюнет и тихо выругается. Ведь ему нравится далеко не все, что печатают в толстых журналах, хоть и читает он всё. Правда, журналы приходят настолько часто, что он не успевает порой прочитать их все, возвращается, когда высвобождается время. Вот и сейчас, перед самым Новым годом, он добрался до майской еще «Невы», где осталась пара непрочитанных рассказов.

Однако он читал – читал старательно, упорно, даже нелюбимых авторов, читал из уважения к авторитетам журналов, к типографскому труду, да и просто из привычки читать все от корки до корки – как запрограммированный. Матвей Иванович и не задумывался, почему так. Только иногда закрывал глаза, устав от этих журналов, или откладывал их и глядел в потолок, и думал: как скучна жизнь. Как скучны все эти авторы, пытающиеся что-то там… никто никогда не узнает их, чего они там возятся, чего пытаются… Но, прочитав журнал до конца и закрыв его, Матвей Иванович оставался наедине с другим чувством – страхом. Это было в нем с детства: когда заканчивалась интересная передача по радио или ТВ, какой-нибудь фильм, но особенно – книга, наступало мучительное и неизбежное возвращение в реальность. Маленького Матвея словно обдавало ледяным ужасом: от реальности мутило, он не знал, что с ней делать. И сейчас, спустя годы, это знание он так и не приобрел – а ведь сколько прочитал журналов! Ему все так же было страшно возвращаться. И тогда он наливал чай, подходил к окну на кухне, не зажигая свет.

«Интересно, задумываются ли они, кто их читатели? Знают ли, что это я?» – проговаривал Матвей Иванович, обращаясь мысленно к редакторам, издателям и другим людям, которых он представлял себе примерно так же, как героев древнегреческих мифов или космических пришельцев – то есть не представлял вообще. Да и не хотел представлять: журнал – это бумага и буквы, журнал неживой, неодушевленный – и потому столь приятный сердцу. Пусть и будет таким, так лучше.

«Может, завести собаку?» – иногда подумывал он, но от этой мысли передергивало, как от удара электрическим током. К горлу подступали воспоминания, голова становилась тяжелой, глаза наполнялись горечью.

Временами Матвею Ивановичу казалось, что она не погибла: он сомневался, ворошил сухие бумажки и неподъемные гранитные плиты памяти, все думал: могло ли сложиться иначе? Остается ли шанс на то, что она выжила? Если мыслить разумно, если мыслить логически, если вспомнить, если все вспомнить…

Как она погибла? Он не знал точно. Все случилось как в песне: «Пьяный врач мне сказал, тебя больше нет». Тогда она была популярна, эта песня, и они слушали ее вместе – все слушали ее. А потом песня перестала быть песней. Он помнил только три слова: ее больше нет. Врач так и сказал, словно по тексту. И он не смог защитить ее, потому что его не было рядом. Впрочем, в памяти хранился и другой случай – когда он рядом был. И тоже не смог защитить. Матвей Иванович хватался за голову и сдавливал ее так больно, как только мог, чтобы не заорать. И он никогда не орал.

И лишь совсем изредка – когда приближался к границе сна и яви (впрочем, это ощущение субъективное) – ему хотелось, чтобы случилось что-то – хоть необычное, хоть обычное, но хотя бы что-то случилось, произошло. Он смотрел на Луну, и к нему приходили странные мысли: вот если бы провести прямую – а что, если такое возможно? почему бы и нет? – между ним, стоящим возле окна, как точкой А, и Луной, как точкой Б, а затем, от Луны спустить новую линию – туда, где она. Ведь где бы она ни пребывала, с Луны это наверняка известно. И что, в конце концов, стоит провести эту чертову линию? Ведь школьные знания по геометрии должны же хоть где-нибудь пригодиться, так пусть помогут нам встретиться, – отчаянно думал Матвей Иванович. Ну а потом, как последний штрих к счастью, останется соединить отрезком точки А и С – его и ее. И наконец, встретиться – в лунном сияньи, пока серебрится снег.