Константин, покоробленный этой бесцеремонной сценой, исчез, и тогда только Ванюша, который с первых слов догадался, о чем его спрашивает склонная к беспричинной эйфории, недалекая Евгения Федотовна, хмуро буркнул в ответ:

– Я не видел… обозналась она. Как это может быть? Фантазия.

– Нет, нет! – Евгения Федотовна тряхнула головой и, дрожа от восторга, заходила по комнате взад-вперед. Каблучки ее изношенных ботинок щелкали по сухому банкирскому паркету, а не видящие ничего, как у глухаря на току, глаза горели безумным огнем. – Я знала, что он жив. Он скрывается. Конечно, конечно!

Она хрустнула пальцами с грязноватыми ногтями.

– Зачем? – непонимающе спросил Ванюша. Он не брал в толк, зачем знаменитый, прославленный на всю страну поэт прячется от кого-то за официальным некрологом, когда его – анфас и в профиль – знает по всем городам и весям молодой советской республики каждая собака.

Евгения Федотовна, от которой Ванюша увертывался, как мог, хватала воздух, вхолостую стискивая и разжимая кулачки.

– Я знала, он скрывается. Его преследуют, ему угрожает суд – интриги, интриги. – Она посмотрела оторопелому Ванюше прямо в глаза – в исступлении, как в церкви смотрят на образ, не требуя ответа. – У таланта всегда враги! Его надо найти, найти!..

Она еще говорила, захлебывалась словами, брызгала слюной, а Ванюша, который сторонился припадков экзальтации и ни в какой степени не разделял восторга Евгении Федотовны, думал только, как бы скорее выставить ее за дверь, пока этот вдохновенный бред не расслышали его здравомыслящие соседи по квартире. Одного соседа он исключил – знал, что облеченный властью и снабженный представительным мандатом Севастьян уехал за город по важному делу. Невозмутимый товарищ Штосс никогда не вникал сквозь стенки в жизненные перипетии квартирных обитателей, но всякий раз оказывался подозрительно точно осведомлен о том, что с ними творилось. Что касалось Константина, служившего в милиции, Ванюша нередко поражался его исключительному чутью – и не хотел лишний раз объяснять соседу, что наивная учительница, бесперечь витавшая в облаках, нечаянно ухватилась за надежду, что с поэтами – баловнями судьбы – не случается ничего плохого.

С трудом Ванюша все же выпроводил Евгению Федотовну за дверь.

– Если он во второй раз умрет, я не вынесу, – тихо сказала она, когда он почти выталкивал ее за порог, – и Ванюша, толстокожий и мало восприимчивый к посторонним бедам, вздрогнул от трагической серьезности ее голоса.

Заперев за Евгенией Федотовной, Ванюша, озабоченный инцидентом, еще постоял, сторожа недовольные звуки и слушая, что происходит в потревоженной квартире. Потянув механизм со скрежетом, слабо и мелодично прозвонили банкирские часы, которые стояли в прихожей. В комнатах товарища Штосса было тихо, в остальных – тоже. Ванюша отправился к себе по коридору, вздрогнув, когда рядом с ним возник Константин, умевший двигаться по певучему полу с расколотыми паркетинами беззвучно, словно кошка.

– Были на пожаре, Ванюша? – проговорил он.

При виде его белоснежной, всегда безупречной, хоть и простой рубахи Ванюша застыдился своего зачуханного вида.

– От вас ничего не скроешь, – пробурчал он.

Константин с достоинством кивнул.

– У меня зоркий глаз. Можно сказать – абсолютный глаз. Знаете, у музыкантов бывает абсолютный слух… а у меня зрение. Это профессиональное – я же был портным. Я с ходу замечаю, если что неправильно… это кричит, как кривой шов на платье.

– Что же вы увидели? – спросил Ванюша, оглядывая руки и высматривая на них пятна от угля или пепла.

Константин помедлил с ответом. Казалось, он получал удовольствие от Ванюшиного конфуза.