Князь Евтихий Александрович, уже одетый к выезду, в придворном мундире, язвительно расшаркивался перед своим племянником князем Матвеем, брызгал слюною, захлебывался, стучал маленьким кулачком по столу и был доволен собою, думая, что похож на безжалостного героя трагедии.

– В каторгу когда вас будут посылать, – чему не удивлюсь, – пальцем не пошевельну, милостивый государь, – задыхаясь, взвизгивал князь Евтихий.

С тупым равнодушием выслушивал князь Матвей гневные дядины речи.

Все было знакомо до тоски ему – и этот большой, с холодной роскошью убранный кабинет, и визгливый голос князя Евтихия, и его коричневый, сбившийся немного набок парик, и купидон на бронзовых часах, посылающий стрелу, и замысловатый бой курантов, и широкая площадь, видная в окно, затуманенное тоскливым осенним дождем.

После вчерашней попойки болела голова, было непереносимо скучно стоять у дверей и ждать, пока пройдет припадок ярости у князя Евтихия и он, в тысячный раз повторив опостылевшие упреки, успокоится, подойдет к конторке, достанет деньги, кинет их на стол и скажет брезгливо:

– Ступай. В последний раз это делаю. Не для тебя, а для спасения чести рода Повариных, среди которых не числилось до сей поры бесчестных мотов и безобразников.

Долее обычного продолжал сегодня злобствовать князь Евтихий.

Уже куранты проиграли и четверть, и половину одиннадцатого, и княжий камердинер несколько раз выглядывал из-за двери, чтобы доложить, что карета подана, а Евтихий Александрович бегал по кабинету, делал выразительные паузы и опять принимался стучать кулачком по столу и выкрикивать язвительные слова.

Казалось князю Матвею, что конца этому не будет, и несколько раз нетерпеливо крутил он черный ус и подергивал плечами, совсем уже готовый какой-нибудь безобразной дерзостью окончить эту становившуюся нестерпимо скучной сцену.

Но вдруг тяжело бухнула пушка с крепости, и Евтихий Александрович, оборвав свою речь на полуслове, испуганно забеспокоился.

– Ужели уж полдень? Во дворец опоздал…

Стороживший у дверей камердинер решил вмешаться.

– Никак нет, ваше сиятельство. Должно, по причине наводнения стреляют, с вечера еще вода прибывала; сказывают, в гавани изрядно подмокли. А время, ваше сиятельство, без четверти одиннадцать будет скоро.

– Пора, пора! – заторопился князь Евтихий. – Скорей шинель да шляпу и бумаги в карету снеси. Завтракаю сегодня во дворце, – горделиво закинув голову, добавил он и уже в дверях бросил племяннику:

– К тетке ступай. Она даст. Но, честью клянусь, в последний это раз.

Камердинер накинул на плечи князя бархатную шинель, подал красный шелковый шарф окутать горло и, схватив тяжелый княжеский портфель, побежал за князем Евтихием, который не бежал, а несся к выходу.

Князь Матвей, тупым взглядом проводив дядю, подошел для чего-то к окну и долго без мыслей смотрел на унылую, в огромных лужах площадь, серое безнадежное небо, едва выступавший в тумане памятник, на канцеляриста в раздуваемой ветром шинели, осторожно пробирающегося по камешкам через непролазную грязь. Скука и беспричинная тоска давили князя Матвея; он даже не вспоминал ни унизительной воркотни дяди, ни грозящего большими затруднениями скандала, героем которого вчера он сделался, ни огромного проигрыша, ни предстоящего разговора с теткой, ни всех прочих неудач и неприятностей.

Он не думал ни о чем, и туманная, беспросветная слякоть, царившая за окном, окутывала его чем-то слизким, противным до тошноты и тоскливым.

– Вот вы где, а я вас жду, – раздался за спиной князя Матвея жеманный голос.

Он обернулся.

Кокетливо улыбаясь, в прелестном утреннем туалете, но уже тщательно причесанная, с мушкой на правой щеке стояла перед ним тетушка его, княгиня Анна Семеновна.