– Но теперь-то понимаешь?

– Да.

– Тогда я не был импотентом, верно?

– Господи, да откуда мне знать?

– Уж поверь мне на слово. Ты рад, что снова приехал к нам в Скрантон?

– Послушай, Хэнк, – сказал я, взяв его за руки и крепко сжав их, – ты достаточно трезв, чтобы понять то, что я скажу тебе?

– Близок к тому, – хихикнул он и затем, нахмурясь, бросил: – Отпусти руки.

Я отпустил его руки, вынул бумажник и отсчитал десять сотенных.

– Вот тебе тысяча долларов, – сказал я и, наклонившись, сунул их ему в нагрудный карман пиджака. – Не забудь, где они.

Генри шумно вздохнул, полез в карман, вытащил деньги и стал разглаживать на столе каждую бумажку.

– Чужие деньги, – бормотал он. Казалось, он совершенно протрезвел.

– Итак, завтра я уезжаю, – продолжал я. – Далеко, за границу. Время от времени буду давать знать о себе. Если тебе еще понадобятся деньги, ты их получишь. Понятно?

Генри старательно сложил деньги и спрятал их в бумажник. Слезы полились из его глаз, молчаливые слезы, катившиеся из-под очков по его мертвенно-бледным щекам.

– Не надо плакать. Ради Бога, не плачь, Хэнк, – упрашивал я.

– Ты, наверное, попадешь в беду, – печально произнес Генри.

– Возможно, что и так. Во всяком случае, я уеду. Если кто-нибудь придет к тебе и будет спрашивать обо мне, ты меня не видел и ничего не знаешь. Ясно?

– Да, понятно, – кивнул Генри. – Позволь, Дуг, задать лишь один вопрос. Дело-то стоящее?

– Пока еще не знаю. Там видно будет. Давай-ка выпьем по чашке кофе.

– Не надо мне кофе. Могу выпить его и у себя в счастливом доме с драгоценной женой.

Мы поднялись из-за стола, я помог брату надеть пальто. Потом расплатился с официантом, и мы пошли к выходу. Генри, ссутулившись, весь какой-то скособоченный, припустил было вперед, потом приостановился, пропуская меня к двери.

– Знаешь, – сказал Генри, – что говорил мне отец перед смертью? Он признался, что из всех сыновей больше всех любит тебя. Сказал, что ты самый лучший, чистая душа. – Тон у Генри был как у обиженного ребенка. – Как думаешь, зачем понадобилось ему на смертном одре говорить такое своему старшему сыну?

И он зашагал к выходу. Я распахнул перед ним дверь, невольно подумав, какое для меня это стало привычное дело – распахивать двери.

На улице было холодно, дул порывистый пронизывающий ветер. Генри съежился и торопливо застегнулся на все пуговицы.

Я крепко обнял его и чмокнул в еще мокрую щеку, ощутив на губах соль. Потом усадил в такси. Прежде чем таксист успел завести мотор, Генри остановил его, похлопав по плечу, и опустил боковое стекло с моей стороны.

– Послушай, Дуг, – сказал он, – я только что понял, в чем дело. Весь вечер я недоумевал и ломал себе голову, не в силах понять, что в тебе такого странного. Ты ведь больше не заикаешься!

– Да, – подтвердил я.

– Как ты это устроил?

– Лечился у логопеда, – брякнул я. Впрочем, что лучшее я мог придумать?

– Здорово, просто потрясающе. Везунчик же ты!

– Угу, – согласился я. – Я везунчик. Спокойной ночи, Генри.

Он поднял стекло, и такси покатило прочь. Я грустно глядел вслед машине, увозившей моего старшего брата, о котором мать говорила, что из всех нас он один рожден для богатства и счастья.

Вернувшись к себе в номер отеля, я уселся перед телевизором. На экране мелькала одна реклама за другой, причем назойливо расхваливались такие вещи, которые я никогда бы не стал покупать.

Я плохо спал в эту ночь, мучимый стремительными мимолетными видениями: то какие-то женщины, то чьи-то похороны.

Меня разбудил звонок телефона, стоявшего на столике у изголовья кровати. Взглянув на часы, я увидел, что был восьмой час утра.