Тот отказал ему твердо и публично, торжественно заявив, что нищий и самонадеянный выскочка-юрист не годен ему в зятья. Последовала бурная сцена. Джеймс, высказав наконец престарелому мироеду то, что следовало сказать давным-давно, в гневе покинул его дом, а вместе с ним и сам город – и с головой окунулся в политическую жизнь Калифорнии, надеясь после нескольких успешно проведенных публичных баталий избраться в губернаторы. Его прощание с Альфредом и Георгиной было кратким, а потому он так никогда и не узнал о последствиях сцены в библиотеке Клэрендонов. Лишь на день разминулся он с известием о смерти старого Клэрендона от апоплексического удара, и этот день изменил весь ход его жизни. Он не писал Георгине все последующие десять лет, зная о ее преданности отцу и ожидая, пока его собственное состояние и положение смогут устранить все препятствия к браку. Не посылал он весточек и Альфреду, который относился ко всему происшедшему с холодным безразличием, так свойственным гениям, осознающим свое предназначение в этом мире. С редким даже для той поры упорством Долтон упрямо карабкался вверх по служебной лестнице, думая лишь о будущем, оставаясь холостяком и интуитивно веря, что Георгина тоже ждет его.

И интуиция не подвела его. Возможно, как раз потому, что от него не было никаких известий, Георгина не обрела иной любви, кроме той, что жила в ее мечтах и ожиданиях, и со временем увлеклась новыми обязанностями, связанными с восхождением Альфреда в зенит славы. Ее брат не обманул возлагавшихся на него в юности ожиданий – этот хрупкий юноша неуклонно и быстро возносился по ступеням науки. Худой и аскетичный, с пенсне в стальной оправе и острой каштановой бородкой, доктор Клэрендон в свои двадцать пять лет уже был признанным специалистом, а в тридцать – мировым авторитетом. Пренебрегая житейскими делами, он целиком зависел от заботы и попечения своей сестры и втайне был рад, что память о Джеймсе удерживала ее от сомнительных и мимолетных союзов.

Георгина ведала делами и хозяйством великого бактериолога и гордилась его успехами в борьбе за жизни. Она терпеливо сносила его странности, успокаивала во время случавшихся у него иногда вспышек истерического фанатизма и улаживала его размолвки с друзьями, которые время от времени происходили из-за открытого пренебрежения брата ко всему менее значительному, чем целеустремленная преданность чистому Знанию. Несомненно, Клэрендон временами вызывал раздражение у обычных людей, ибо никогда не уставал умалять служение личному в противовес работе на благо человечества и осуждал тех ученых, кто совмещал научные занятия с повседневными житейскими хлопотами или личной жизнью. Враги клеймили его «сухарем» и «педантом», но почитатели, восхищаясь накалом исступления, до которого он доводил себя работой, почти стыдились того, что имеют какие-то иные интересы или устремления за пределами сиятельной сферы Асклепия.

Доктор много путешествовал, и Георгина неизменно сопровождала его. Однако трижды он покидал ее и предпринимал долгие одиночные поездки в дебри Азиатского континента, исследуя там экзотические лихорадки и позабытые виды чумы. Клэрендон был совершенно уверен в том, что именно в таинственной древней Азии зародилось большинство болезней на земле. Каждый раз он привозил из этих поездок экзотические сувениры, прибавлявшие эксцентричности его быту, и без того прослывшему странным ввиду загадочно большого штата слуг-тибетцев, подобранных где-то в У-Цанге в период эпидемии, о которой большой мир так никогда и не узнал; Клэрендон же во время этой эпидемии выделил возбудителя черной лихорадки. Эти люди были выше большинства тибетцев и явно принадлежали к некой малоизученной этнографической группе. Они были болезненно худы, и злые языки брались утверждать, что на своей прислуге доктор пытается воплотить в жизнь наглядные анатомические модели. В свободных черных шелковых мантиях жрецов религии бон, которые Клэрендон позволял им носить, они выглядели в высшей степени гротескно, а холодное безмолвие и резкость их движений усиливали окутывавшую их завесу тайны… У Георгины они вызывали странное и тревожное ощущение, как будто она попала на страницы «Ватека» или «Арабских ночей».