БРИК. У нас тысяча девятьсот тридцатый.

ХЛЕБНИКОВ (смотрит на карманные часы). У нас тысяча девятьсот двадцать второй. Я скоро умру.

МАНДЕЛЬШТАМ. Мы в кафе «Бродящая собака». Здесь сосуществуют все годы и пространства.

АННА. Я думаю, в действительности ничего этого не было. Или случилось, но очень давно, и помню я это смутно, как сон.

БЛОК. Как палимпсест. Плохо стертая восковая дощечка. На которой виден ранее нанесенный текст.

МАНДЕЛЬШТАМ. На самом деле мы не обретаем опыт последовательно. Есть определенная последовательность, в которой мы вроде бы обретаем опыт, но даже она безвозвратно нарушается памятью, и искажениями восприятия, и пониманием, созданным желанием и страхом. Это смесь прошлого, настоящего и будущего, прохудившейся памяти, настоящего, которое уходит до того, как мы успеваем познать его, и будущего, которое, став настоящим, оказывается куда более ужасным, чем мы могли его себе представить. Воображение – та самая способность, позволяющая нам опосредственно увидеть несколько возможных будущих, которые потом сливаются в отчасти забытое и по большей части необъяснимое прошлое. К нему у нас доступ только через память, которая есть воображение, загрязненное опытом и страдающее вновь и вновь в губительной хватке с безжалостной и в немалой степени искаженной ностальгией, а она, на самом-то деле, ни что иное, как агония. Только смерть может положить конец этой нелепой клоунаде. По крайней мере, на это можно надеяться.

ТАМАРА. Обожаю Мандельштама. Никогда не понимаю и слова из сказанного им.

МАНДЕЛЬШТАМ. Это единственный способ остаться здесь живым.

ГУМИЛЕВ. Мы словно бродячий цирк. Маяковский – ведущий представления.

ОЛЬГА. Клоуны. У нас должны быть клоуны.

ТАМАРА. Я боюсь клоунов.

МАНДЕЛЬШТАМ. Это Россия. У нас слишком много клоунов.

ОЛЬГА. В этом месте время ведет себя так странно. Я помню многое в переплетенье образов. Теплый дождь, барабанящий по крыше. Что-то шепчущее в ивах. Белый зал зеркал. Расплескавшиеся кровь и мозги на обоях с розами. Мертвец на лестнице. Как его звали? Анна, как звали мертвеца на лестнице?

АННА. Я не помню.

КНЯЗЕВ. Оставайся в игре или умри[4].

(Появляется МЕЙЕРХОЛЬД. ЛЮБОВЬ, писаная красавица, готовится к прослушиванию. ТАМАРА и ОЛЬГА держат ее за руки. МЕЙЕРХОЛЬД останавливается, чтобы перекинуться парой слов с МАЯКОВСКИМ. БЛОК и БЕЛЫЙ, сидя за одним столиком, наблюдают).

ТАМАРА. Люба, Мейерхольд здесь. Пришло время прослушивания.

ЛЮБОВЬ. Я не могу. Я в ужасе.

ТАМАРА. Не надо ничего бояться. Кроме клоунов. И медведей. Я боюсь медведей.

ЛЮБОВЬ. Но это Мейерхольд. Он – помощник Станиславского.

ОЛЬГА. Они оба отливают стоя, как и все остальные мужчины. Хотя я слышала, будто Распутин может писать из ушей.

МАЯКОВСКИЙ. Чего ты так поздно?

МЕЙЕРХОЛЬД. Со мной пожелали поговорить в Че-ка. Ничего страшного. Им просто надоело заниматься онанизмом. У меня еще одно прослушивание. Жены Блока.

МАЯКОВСКИЙ. Зачем тебе прослушивать жену Блока?

МЕЙЕРХОЛЬД. Делаю одолжение Блоку. Ты что-то имеешь против?

МАЯКОВСКИЙ. Нет. Она красотка, но умеет ли играть?

МЕЙЕРХОЛЬД. Мы это выясним.

ЛЮБОВЬ. Я – Люба Блок. Я пришла для прослушивания на роль Лорелей.

МЕЙЕРХОЛЬД. Я слушаю.

ЛЮБОВЬ. Почему я так несчастна? Что-то шепчет у меня в голове, не дает покоя. Воздух вечером прохладен. Мимо струится Рейн. Вершина горы освещена последними лучами солнца. Лорелей сидит, расчесывая длинные, золотистые волосы… (ОЛЬГА расчесывает ее волосы, напевая мелодию «Интернационала». КНЯЗЕВ, как зачарованный, не отрывает глаз от ОЛЬГИ