Но Стрибожич меня предал. На подлете к мишени мою стрелу в сторону толкнул. Отклонилась она, только по соломе деревянным боком скользнула, пролетела еще с десяток шагов и зарылась в снегу.

Возглас разочарования взлетел над днепровским льдом. Так народ мою неудачу отметил. А у меня слезы на глаза навернулись.

От обиды.

От обмана.

От злости на себя.

Опустил я голову, чтоб позора моего никто не заметил и с ристалища поспешил. И не слышал уже, как Звенемир победителя славил, как люди его приветствовали, как ругался Глушила с женой из-за гривны, что на кошт поставили, как радовался Алдан, что сможет теперь Томиле гостинец подарить…

А я уходил все дальше и дальше. В Киев спешил, на конюшню, чтоб на чердак залезть, в сено закопаться. Чтоб никто слез моих не видел.

Не дали мне спрятаться, да с горем моим наедине побыть. Претич меня за плечо схватил:

– Добрын, – говорит, – велела княгиня тебе в дорогу собираться. В Ольговичах старший конюх третьего дня брагой опился, да помер. Сказала она, что теперь ты там за главного будешь.

– Погоди, – я от неожиданности опешил, – как в Ольговичи? Я же промазал!

– Вот так, – сказал сотник, – и мне тебя туда немедля доставить надобно.

– А со своими проститься?

– Нет, – сказал он строго. – Велено прямо сейчас отправляться.

Зря я на пса Сварогова обижался – не обманул Семаргл. Хоть и проиграл я на стрельбище, а судьба так повернулась, что будет все, как хотелось мне. Малуша рядышком, от Свенельда подальше, да еще не простым конюхом – старшим. Но почему же не слишком меня это радует? Чувство такое, будто подачку кинули. Словно переиграла меня Ольга в игре, которую я сам же и затеял.

Скакал я с Претичем стремя в стремя и не знал, то ли радоваться мне, то ли огорчаться? Еще жалко было, что с друзьями повидаться не смог, что с Путятой не простился. Скакал и сам себя уговаривал, дескать не велика беда. Свидимся, мол, и не раз.

Конец ознакомительного фрагмента.