Джо было всего двадцать, но он уже знал, что он как раз из таких людей.

Но просто чтобы ублажить старика, он поинтересовался:

– И за что тебя наказывают эти потомки, которые склонны к насилию?

– За свое безрассудное создание. – Отец наклонился к нему, поставив локти на стол и сведя ладони вместе. – Джозеф.

– Джо.

– Джозеф, насилие рождает насилие. Это непреложная истина. – Он разомкнул руки и посмотрел на сына. – То, что ты приносишь в мир, всегда возвращается к тебе же.

– Да, папа. Я знаком с катехизисом.

Отец утвердительно наклонил голову, когда Эмма вышла из дамской комнаты и прошла в гардероб. Следуя за ней взглядом, он добавил:

– Но ты никогда не сумеешь предсказать, как оно к тебе вернется.

– Уверен, что так.

– Ты можешь быть уверен только в собственной убежденности. Уверенность, которую ты сам не заработал, всегда светит ярче. – Томас наблюдал, как Эмма передает номерок девушке-гардеробщице. – Внешне она недурна.

Джо не ответил.

– Но что касается всего остального, – продолжал отец, – я отказываюсь понимать, что ты в ней нашел.

– Потому что она из Чарлстауна?

– Да, это ее не украшает, – заметил отец. – В старые добрые времена ее папаша был сутенером, а дядюшка убил по меньшей мере двух человек, и это лишь те трупы, о которых мы знаем. Но я бы закрыл на все это глаза, Джозеф, если бы она не была такой…

– Какой?

– Мертвой внутри. – Отец снова сверился с часами и откровенно подавил зевок. – Уже поздно.

– Она не мертвая внутри, – возразил Джо. – Просто что-то в ней спит.

– Что-то? – повторил отец, когда Эмма вернулась с их двумя пальто. – Это «что-то» никогда не просыпается вновь, сынок.

Уже на улице, когда они шли к его машине, Джо проговорил:

– А ты не могла быть более…

– Какой?

– Общительной? Больше участвовать в беседе?

– Все время, что мы вместе, – отозвалась она, – ты только и делаешь, что твердишь, как ты его ненавидишь.

– Только и делаю?

– Постоянно это повторяешь.

Джо покачал головой:

– Я никогда не говорил, что ненавижу своего отца.

– А что же ты говорил?

– Что мы с ним не уживаемся. И никогда не уживались.

– А почему?

– Потому что мы с ним чертовски похожи.

– Или потому, что ты его ненавидишь.

– Это не так. – И Джо знал: несмотря ни на что, он сейчас говорит правду.

– Тогда, может быть, сегодня тебе стоит провести ночку с ним.

– Что-что?

– Он сидит и глядит на меня так, словно я какая-то бродяжка. Расспрашивает про мою семью, словно знает, что моя ирландская родня – сущее ничтожество. Да еще и зовет меня милочкой, на хрен. – Она стояла на тротуаре, слегка дрожа: в черноте над ними появились первые снежинки. В ее голосе слышались слезы, и теперь они потекли у нее из глаз. – Мы – не люди. Нас не за что уважать. Мы просто Гулды с Юнион-стрит. Чарлстаунское отребье. Плетем кружева для ваших паршивых занавесочек.

Джо изумленно развел руками:

– Откуда это у тебя?

Он потянулся к ней, но она отступила назад:

– Не трогай меня.

– Ладно.

– Откуда? – переспросила она. – На меня всю жизнь глядят свысока и окатывают презрением такие, как твой отец. Такие, которые, которые… которые путают «тебе повезло» и «ты лучше». Мы не хуже вас. Мы не какое-то там дерьмо.

– Я и не говорил, что вы такие.

– А он говорил.

– Нет.

– Я не дерьмо, – прошептала она, полуоткрыв рот навстречу ночи, и снег мешался со слезами, катившимися по ее щекам.

Он вытянул руки и шагнул к ней:

– Можно?

Она погрузилась в его объятия, но сама держала руки по швам. Он прижимал ее к себе, и она плакала на его груди, а он твердил ей, что никакое она не дерьмо, что она не хуже других, что он ее любит, любит, любит.

Потом они лежали в его постели, и крупные мокрые снежинки бились в стекло, как ночные бабочки.