Я вскарабкалась по лестнице на сеновал, совершенно выбившись из сил и не вполне понимая, как воспринимать воспоминание Хоба и как его использовать.

Мой отчим был не из тех людей, кто стал бы что-то рассказывать, уж точно не мне. Если я стану приставать с вопросами о пенге, мне придется признать, что я пользовалась своим месмером – а он мне строго-настрого это запретил, как только я начала понимать слова. Какова его роль в Маскараде Аски в этот год? Мог ли он знать, что случилось с мальчиком, который когда-то здесь жил?

Десять проклятых лет, в которые я вновь и вновь ошибалась, ни разу не приблизившись к тому, чтобы узнать судьбу Кейза.

Внутренности налились тяжестью. В голове мелькнула мысль – та, которую я позволяла себе допускать только в моменты, когда я, изможденная, оставалась в одиночестве на сеновале. Что, если Кейз мертв?

Я закрыла глаза, которые тут же начало жечь. Черт побери. Я терла лицо, пока боль не отступила. В Клок-гласе не было места хнычущим слабакам, впадающим в отчаяние.

Я повернулась к открытому люку в крыше, глядя на мягкое свечение главного дома. Там, перед входом, стоял ряд узких кабриолетов[2]и оседланных лошадей. Мой сводный брат, Бард, должно быть, устроил одну из своих гулянок, которые организовывались лишь для того, чтобы он почувствовал себя значительнее, чем есть на самом деле, и для того, чтобы его друзья предавались разврату до зари.

Меня удивило, что он не притащился на своих пьяных ногах в конюшню, требуя, чтобы я прислуживала его однокашникам, которых он приволок сюда из высшей академии по ту сторону Воя.

Эти приятели постоянно пытались заглянуть мне под тунику. При последней попытке я разбила губу одному купеческому сынку, и меня изгнали из дома на две недели. Если они не распускали руки, то донимали меня вопросами, пытаясь установить, альверка я или нет. Мне еще предстояло узнать, что случится, если они обнаружат, что вообще все в Доме Штромов – альверы.

Даже их собутыльник.

Я захлопнула люк и заперла его. Один лишь вид Барда заставлял меня еще сильнее скучать по второму брату, Хагену. По правде сказать, я немного разозлилась, когда Хаген уехал и угодил за решетку. Я не знала причины ареста, но злилась тем больше, чем дольше его не было.

С тяжелым вздохом я плюхнулась на спину и уставилась в потолок. Чертово жжение никак не уходило из глаз.

По соломе в стойлах внизу прошаркали сапоги. Медленными движениями я подползла к краю сеновала и выглянула туда.

Мои губы тронула улыбка:

– Элоф. Опять ведешь ночной образ жизни?

Загадочный конюший поднял на меня свои ярко-синие глаза. Синие – неточное слово. Из этих глаз лучами били все цвета моря. Насыщенная зелень. Золото солнца. Ярчайшая синева. А еще под всеми этими оттенками была темная тень. Словно глубокая морская пещера.

Элоф почти улыбнулся. Еле уловимое движение в уголке его рта подсказало, что он хотел это сделать, но решил, что лучше не стоит.

– Как и всегда, дэнниск.

Повернувшись к стойлу, он погладил одну из кобыл, а затем положил несколько пучков сена в кормушку. Возможно, мне должно было быть стыдно оттого, как жарко становилось в груди при виде того, как работают его подтянутые, гладкие мускулы.

Но у меня в жизни было так мало радостей, что я не могла заставить себя этого стыдиться.

Он был странным работником: трудился лишь время от времени и часто приходил уже после захода солнца. Я не знала, как он уговорил моего отчима на такой график.

Если что и можно было сказать о Йенсе Штроме – он не использовал крепостных. Многие аристократы это делали, но Йенс платил своей прислуге. Здесь они были свободны.